Воздух вокруг взорвался оглушительным, печальным, рокочущим драконьим ревом. Заржали, заметались лошади, сбивая строй. Вздрогнул всем телом сидящий рядом Барух. Я улыбнулась сквозь слезы.

Прощай, мой первый и последний… мой единственный в жизни дракон.

Прощай.

В первый же день путешествия у меня сильно обгорели лицо и предплечья — оба солнца жарили немилосердно. Пришлось пересесть в заднюю часть фургона, где можно было укрыться за плотной тканью полога. К тому же соседствовать с пахнущими пряностями тюками и корзинами мне нравилось гораздо больше, чем с Барухом.

Чернобородый торговец с первой же встречи вызывал во мне острую неприязнь — так бывает иногда: вроде бы человек не сделал тебе ничего плохого, но, бросив на него один лишь взгляд, ты уже точно знаешь, что не только не рискнешь повернуться к нему спиной, но даже за один стол не сядешь. Уж не знаю, что именно в Барухе внушало такое отвращение — то ли пухлые губы, которые торговец все время облизывал, то ли зыркающие на меня черные бусины глаз прожженного спекулянта, то ли тот факт, что Барух стал невольным виновником нашей с Джалу разлуки…

Словом, сидеть в гордом одиночестве, свесив ноги с края фургона, было гораздо приятней. Чего нельзя сказать о самом путешествии. Обгоревшее лицо страшно чесалось, и кожа слезала целыми пластами, как у змеи во время линьки. От грубой пищи, пресного варева из странных на вкус ярко-синих бобов и вяленого конского мяса желудок сворачивался узлом, к тому же фургон постоянно трясло и подбрасывало на мелких кочках, так что в первые дни меня почти безостановочно тошнило прямо на ходу. Никто не обращал на это особого внимания — видимо, я была не первой и не последней, кто тяжело привыкал к дороге. Лишь конная охрана — мужчины с грубыми обветренными лицами — изредка посмеивались, обзывали меня «хиляком» и «рохлей». Я сносила издевки молча, огрызаться попросту не было сил.

Спать я почти не могла — этому не способствовала ни тряска, от которой щелкали зубы, прикусывая то язык, то щеки, ни зуд по всему телу из-за пыли и пота. На редких привалах у водоемов торговцы и их слуги без стеснения раздевались, со слоновьим изяществом бросались в воду, смывая усталость и грязь. Мне лишь оставалось скрипеть зубами и молча завидовать — я не имела ни малейшего желания раскрывать свой истинный пол, тем более что во всем караване не было ни одной женщины. Лишь изредка, пока никто не видел, я заходила в водоемы по колено, обмывала ноги, руки и шею — увы, это все, что я могла себе позволить.

На меня косились с недоумением и брезгливостью. Ничего удивительного, ведь через неделю путешествия я превратилась в неопрятное, грязное и наверняка жутко пахнущее существо. Единственной отрадой были неописуемой красоты пейзажи, ленивой разноцветной рекой текущие вдоль дороги.

Перед моим воспаленным взором представали роскошные поля, похожие на мозаичные фрески: квадратики сочной высокой зелени, полосы желтых, красных, белых цветов — то мелких, с горошину, то крупных, как конское копыто; время от времени я могла издали любоваться неровными, словно в дымке, очертаниями изумрудно-черных лесов и заснеженных на вершинах горных гряд. Порой с замиранием сердца до рези в глазах вглядывалась в даль, мне виделся мрачный, приземистый силуэт замка на уступе скалы, острый башенный шпиль, дракон, расправляющий крылья… И всякий раз я неизменно обманывалась — видение рассеивалось, оставляя лишь звенящую головную боль. Я зло терла лицо и проклинала жару, сводящую с ума.

Но истинным блаженством стало путешествие через край озер — поросшие камышом, слепящие зеркальной гладью и дышащие прохладой, они появлялись по обе стороны немощеной дороги, всплывали то маленькими лужицами — и коня не ополоснуть, то разливались — почти бескрайние, так что, бывало, мы могли ехать часами вдоль одного озера.

Жаль, блаженство это длилось недолго: через сутки песчаная дорога вновь вывела нас к пустынным полям, и жара на пару с сухим ветром, безжалостно забивающим глотку пылью, загнали меня обратно в душную глубь фургона.

Хууб, мой единственный друг в этом царстве потных горланящих мужиков и остро пахнущих навозом животных, почти все время спал, свернувшись клубочком у меня за пазухой. Я старалась не светить им перед окружающими, помня, какую реакцию способен вызвать этот малыш. Хууб тоже страдал от жары, и мне с трудом удавалось скармливать ему, предварительно самой прожевав, комочки вяленого мяса.

Меня сложно назвать общительным человеком, да и грубое мужицкое общество не располагало к праздным беседам, поэтому, наверное, до конца пути я так бы и не перекинулась ни с кем словечком, если бы на четвертый день ко мне не подсел один весьма подозрительный субъект…

Он пробрался в фургон незаметно, на одном из редких привалов, пока я блаженствовала в тени огромного раскидистого дерева с крупной, мясистой, зеленой до черноты листвой.

Когда хриплый натужный вопль рога протрубил сбор, я с неохотой потащила свое изрядно исхудавшее тело к фургону. Там меня уже ждал неприятный сюрприз.

С минуту в легком ступоре я разглядывала две грязные ноги в грубых вязаных сандалиях на босу ногу, свисающие с того самого места, которое я уже как-то привыкла считать своим. Ноги слегка подрагивали, изнутри доносился звучный храп.

Отодвинув тяжелую ткань полога, я забралась в фургон, пристроилась рядом. Нечто, пахнущее зерном, сеном и самую малость лошадиным навозом, заворочалось, приподнялось на руках и село, уставившись на меня сонными глазами.

Я сдвинула полог на край, подвязала веревкой, чтоб было сподручней разглядывать непрошеного гостя. Им оказался парень примерно моего возраста: очень худой, высокий и оттого нескладный, в длинной холщовой робе, подвязанной грубой бечевой, закатанных до колен штанах из ткани, похожей на мешковину, и уже знакомых вязаных сандалиях. У него были короткие всклокоченные волосы цвета спелой пшеницы, глаза отшлепанного за украденную колбасу спаниеля, длинный нос и впалые аристократически бледные щеки. Пожалуй, незваного гостя можно было бы даже назвать симпатичным, если бы не грязные ноги и общая неопрятность.

Зажмурившись от яркого солнца, парень потер лицо руками — ладони были крупными, бледными, с длинными музыкальными пальцами, впечатление портили лишь неровно обкусанные ногти. Широко зевнул, хрустнув челюстью.

Я молча и без особого любопытства наблюдала за происходящим. Похоже, голод, постоянное недосыпание и усталость в каждой клеточке тела окончательно атрофировали во мне интерес к окружающим людям, поэтому сейчас мне хотелось одного — чтобы этот незнакомый парень избавил меня от своего присутствия.

— Утро…

Я вздрогнула. У незнакомца был неожиданно низкий, приятный голос. Парень смотрел на меня, не мигая, своими влажными темными глазами, ожидая, видимо, какой-то реакции.

Я еще раз в мрачном молчании оглядела его с головы до ног.

Парень откашлялся. Приложив худую руку к груди, откинул назад голову и с убийственным пафосом произнес: