Откуда маме знать, что болезнь окутывает тебя, как саван, и раздавит тебя, если не сопротивляться?

– Он раздавлен.

Если дать волю огню в камине, он выйдет наружу, метнется по полу, начнет пожирать мебель и стены. И меня.

– Ты, должно быть, Мия.

Голос застает меня врасплох. Я встаю, но не могу разглядеть, кто зашел: огонь ослепил меня.

– Ты жестокая женщина, которая причиняет людям боль.

– Ч-что? – я трясу головой и тру глаза, чтобы наконец прозреть.

– Бекки до сих пор вспоминает сеанс эпиляции. Утверждает, что рожать не так больно. Но еще ты тогда здорово накрасила ей глаза.

По контуру он похож на Антона, но я не могу его как следует разглядеть.

– Огонь слишком яркий, да? Я переборщил с дровами.

– Наверное.

– Они укладывают мелкого спать. Хочешь, сделаю тебе газировку в сифоне?

– Нет, спасибо.

– Может, чаю?

– Нет, правда, не надо.

– Вы надолго?

Я снова пытаюсь проморгаться. Бесполезно.

– Точно не знаю. Я думаю, что не особо.

– Хорошо, что ты приехала, – говорит он, но я качаю головой. Не верю. – Бекки очень рада.

И Венди, – он прислоняется к стене. Теперь мне видно, что волосы у него совсем светлые, а физиономия загорелая. У него очень доброе лицо. – Ну надо же, я вижу ту самую Мию.

– «Ту самую»?

– Зак в честь тебя назвал альпаку.

Я удивленно поднимаю брови, но он кивает и улыбается. Ему незачем мне врать.

У меня пламя в груди и искры в глазах.

В другом доме миссис Майер торопливо обнимает меня и проводит нас по коридору. Со стен улыбаются семейные портреты. В гостиной она расхваливает мои волосы и, наконец, представляется маме.

– Я – Венди.

Мы неловко мнемся у стола, накрытого на пять человек. Я начинаю подсчет в уме, но Венди опережает меня:

– Его не будет.

Затем она ведет нас на кухню и говорит, что мальчики скоро вернутся. Столешница завалена досками и ножами.

– Вы же еще не ели? – Она смотрит на часы.

– Нет.

– Я знаю, что поздно, но… я закрутилась: паковала коробки. Эван кормит зверей, а Грег, наверное, на запруде. Они вот-вот вернутся, – она снова смотрит на часы. – Вы любите баранину?

Свистит чайник, и она спешит его снять.

Мама помогает ей заварить чай. Английский завтрак? Эрл Грей? С молоком? Все равно. Миссис Майер роется в буфете в поисках одинаковых блюдечек.

За кухонным окном видно Бекки, которая развешивает сушиться пеленки. И Эвана у сарая, с фонарем и ведром. Еще дальше я замечаю фары, ныряющие вдоль линии забора, двигаясь в нашу сторону. Семья разбита, все по отдельности. Миссис Майер гремит чашками.

– Так, чай-чай-чай… Вы так долго ехали. Устали?

Скоро столовая наполнится едой, дежурными разговорами, и все будут притворяться, что нас не засасывает в черную дыру на месте Зака.

– Мия, держи чашку. Сахар нужен?

Нет, я не буду притворяться. Нехватку Зака можно исправить только Заком.

В коридоре тихо. Он длинный и ведет к четырем комнатам. Все двери закрыты. Я иду по мягкому ковру. Первая. Вторая. Меня как будто тянет к нужной. Третья. Последняя. Здесь мир заканчивается. Есть только я и эта дверь.

Я прикладываю к ней ладонь. Он по ту сторону. Нас разделяет всего лишь дверь. Но я не могу заставить себя ни пошевелиться, ни позвать его.

Тук.

Это все, на что я способна. Я прислоняюсь к этой двери, за которой боль, сковавшая его, как заклинание.

Тук-тук.

Мне кажется, он знает, что я здесь. Я прислоняюсь к двери ухом, и вдруг слышу ответное пум-пум.

Я не знаю, каково это – когда собственное тело предает тебя раз за разом. Тратишь месяцы, чтобы отвоевать свою жизнь, но враг снова наступает, потом снова и снова, и нужно всегда держать оружие наготове, и он высчитывает свои шансы, снова и снова… Я хочу сказать ему: к черту твою математику.

– Зак…

– Тсс.

Его голос ближе, чем я ожидала.

– Зак?

– Не мешай. Я пишу тебе открытку.

– Откуда?

– Из Бостона.

– И как там?

– Снег.

– Да? – я сползаю и сажусь под дверью, поближе к его голосу. – А еще?

– Ты знала, что небоскреб Олд-Хэнкок мигает красным, когда матчи «Ред-Сокс» отменяют из-за дождя?

– Не знала, – небось, он вычитал это в Википедии, но мне все равно. Чем так уж плохо это сочинительство? – А кого-нибудь из знаменитостей видел?

– Пока нет.

– Можно прочитать?

– Когда допишу.

– Тогда я жду, – говорю я. И жду, оперевшись об дверь, которая отделяет его вселенную от этой. Наверное, он пишет, как они заблудились с семьей на улицах Бостона. Что приходится заходить погреться в рестораны, а еще они с Бекки падают в сугробы, чтобы делать «снежных ангелов». А Эван кидается снежками, но Зак отлично уворачивается: он, как-никак, полуфорвард.

Потом кто-то из мужчин меня поднимает и относит к Бекки. Когда успело так похолодать? Меня опускают на мягкую постель в гостевой. Рядом стоят мама, Бекки, Антон и миссис Майер.

– Хочешь есть? – спрашивает мама.

– Нет.

Она закатывает штанину джинсов и отстегивает мой протез. В дверях стоит Эван и наблюдает. Мама говорит, что все в порядке, и нужно выспаться.

– Простите, – говорю я Венди. – Он в Бостоне.

Я – еще несбывшаяся надежда.

Там, за окном, так много звезд.

Я не сразу соображаю, что нахожусь на ферме Зака, в гостевой кровати Бекки. У стены – протез из стекловолокна. Кажется, я впервые по-настоящему рада его видеть. Я дотягиваюсь, надеваю его, выбираюсь из окна и безупречно приземляюсь на две ноги.

Три часа.

Влажная трава скрипит под моими шагами. Я пробираюсь к большому дому и подхожу к окну Зака. Оно наполовину открыто, оранжевые шторы как будто приглашают зайти. Я хочу забраться туда и скользнуть к нему в постель, и чтобы он чуть отодвинулся, освобождая для меня место. В лунном свете его кожа будет казаться фарфоровой и ровной, если не считать шрама под ключицей. Он подсунет мне половину подушки и накроет нас обоих одеялом. И скажет, что я теперь десятка по его шкале, а он так и остался жалкой шестеркой. А я скажу ему правду о том, кто он такой. Или не скажу.