Мы не увидим иных чудес, кроме тех простых явлений мира, как гуси, щиплющие траву, петухи, выгибающие шею в пронзительном отрывистом «кукареку»; гул далекого трактора начнет тихо и мерно сотрясать густой утренний воздух, замрут в безветрии шатры зеленых кущ терновника, и, свешиваясь через штакетный забор, будут глазеть на нас темно-багровые георгины, малиновые и розовые мальвы и ярко-желтые золотые шары. Пройдя деревенской улицей, мы встретим у колодца двух баб с ведрами и, неузнаннные, услышим от знакомых женщин, что умерла нынче Лилиана Борисовна, учителка, одинокая пенсионерка. Нашел ее в лесу пастух по прозвищу Петя-бгат — так он выговаривал слово «брат», картавый человек небольшого роста. Мужики взяли телегу и поехали за мертвой учителкой, и гроб, наверное, будет мастерить деревенский столяр Державин Кузьма Иванович.

ЛИЛИАНА

Митя мне объяснил с помощью своих записей (на которых не было никаких знаков препинаний, кроме точек, — и я как педантичная учительница старательно расставила все запятые, тире и двоеточия, как будто это имеет какое-то значение), что, хотя он и будет находиться со мною, для всякого другого же останется невидим, и поэтому мне придется вести себя особенно осторожно: например, не обращаться к нему при людях. Задача была довольно сложной, ибо, живя среди людей, я не могла бы все же соблюдать осторожность настолько, чтобы ни разу не обнаружить своих бесед с Митей: он, находясь за пределами моего времени, мог спокойно разговаривать со мною, потому что, невидимый, был совсем рядом, иногда даже держал меня за руку, протянув ее сквозь прозрачную пелену веков.

Я подумала, что жить мне остается еще много, ох, невыносимо много лет, и не хочется все это время выглядеть тронутой бабой, бормочущей что-то себе под нос, при этом еще и встряхивая головою, как лошадь. Придется мне, может быть, выйти замуж, и рожать детей, и вести домашнее хозяйство — тащить по жизни тот же воз, что и все остальные женщины на свете… Словом, я вскоре вышла за одного хорошего человека, а Митю попросила, чтобы он попутешествовал по закоулкам каких-нибудь древних времен, а ко мне вернулся бы после, когда я совершу все, что задумано, и снова буду совсем одна и свободна. Митя со мною согласился — и вот уже замкнулся полный круг моей жизни, побыла я замужем, мы прожили с супругом много лет, был он строительным инженером, детей нам бог не дал, но у нас был достаток, своя дача, машина «Жигули», поездки на юг и в Карпаты, в Болгарию и Чехословакию. За это время умерла моя мама, а спустя полгода и отец умер, в последние годы совершенно примирившийся с мамой и вновь крепко привязавшийся к ней. Мой муж, Житинев Петр Максимович, был смирным человеком, облысевшим к тридцати пяти годам, худой, бледный, кашлял; виски у него были впалые, зубы лошадиные — но доброты необычайной. Мне всегда было жаль его, я никак не могла представить, как это он раньше жил без меня, — настолько казался слабым и беспомощным. Он погиб — зимою упал с третьего этажа новостройки. Схоронив его, я и решила исполнить давно задуманное. Я поехала по адресу, данному мне одной знакомой, и на берегу озера в чудесном лесном краю купила себе небольшой деревенский дом.

Здесь я могла без всяких помех беседовать со своим Митей, но за долгие годы замужества как-то успокоилось, подвяло во мне прежнее чувство к милому призраку, и я никак не могла снова его призвать к себе. Не появлялся он: может быть, увлекся своими путешествиями в далекие времена и, забыв обо мне, надолго застрял в гостях у любимого Вермеера. А возможно, я сама страшилась встречи с ним, понимая, что для него, неподвластного течению времени, все прошедшие годы равнозначны мгновению, а я за это время превратилась в старуху с седыми висками — и что бы я стала делать с семнадцатилетним мальчиком, каким навечно остался Митя? Ведь его тело, избавившись от власти времени, никаким изменениям больше не подвергалось, в то время как мое все быстрее устремлялось к неотвратимому рубежу… Словом, не могла я теперь понять, нужен ли мне по-прежнему Митя; или, пройдя длинную житейскую череду дней, мое чувство к нему переродилось в сны, которые я не в силах была вызвать по собственному желанию?

В купленном домике мне захотелось кое-что переоборудовать по своему вкусу, и я наняла деревенского столяра Державина Кузьму Ивановича. Это был одинокий человек, чуть старше меня, высокий ростом, с прямою осанкою, лицом благообразный, взглядом синих глаз невинный, как ребенок. Он пришел ко мне и первый раз даже не посмотрел в мою сторону. Белое бритое лицо его было строгим, речь свою он адресовал в пространство, а на мой вопрос, сколько он возьмет за работу, Кузьма Иванович даже не счел нужным ответить. На другое утро он заявился очень рано, часов в пять по летней заре, и, по-прежнему не обращая на меня внимания, стал устраивать во дворе рабочее место… Не зная, чем бы угодить мастеру, я стала предлагать ему чаю, на что он ответил, что уже позавтракал, встал в три часа и дома, в мастерской, успел кое-что поделать.

— Услуги, — говорил он, осторожно постукивая молоточком по клину рубанка, — всем нужны услуги. Тащат ведь, с самого утра тащат, Лилиана Борисовна, кто часы дедовские, можно сказать, музейный экспонат — Павел Буре и компания, кто ружьишко — приклад менять. А не то бабка принесет самопрялку: «Миленькой, поцини, надо связать доцке носки теплые, а прясть не на цем». Вот и выходит, что жизнь моя — это сплошные услуги, некогда бывает, Лилиана Борисовна, выходной день свободно провести или в лес сходить из любви к природе, грибочков поискать по заветным местам… А вам, — говорил он, доставая из ветхой хозяйственной сумки инструменты и раскладывая их на доске, — по всем правилам сделаю филенчатую дверь, да непременно с фигареями, потому как дверь есть фасад всему обозрению.

Я слушала речи Кузьмы Ивановича, наблюдая за тем, как он работает, берет в руки инструмент, склоняется к доске — и вмиг его лицо преображается, озаряясь удивительной добротой. Спокойная улыбка застывает на нем, и все движения мастера приобретают мягкость, отточенность, завершенность. Увлеченная своим наблюдением, я застыла как столб возле сарая, и смешные, никчемные мысли полезли в голову. Я думала, как славно было бы прожить жизнь с этим добрейшим человеком, в котором чистота и совестливость окончательно взяли верх над всеми низменными инстинктами… Мы могли быть с ним как брат и сестра, и наша взаимная симпатия, а возможно, и великое обожание выражалось бы лишь в беглых взглядах, которыми обменивались мы за самоваром. Ах, жизнь получилась бы славной, ее можно было бы прожить без тоски… И тут я заметила, что за углом сарая, позади Кузьмы Ивановича, маячит чья-то высокая фигура.

Это произошло летней порою, в августе, лет за семнадцать до моей смерти. Увидев незнакомого человека, почти такого же высокого, как столяр, я в первую минуту приняла этого незнакомца за какого-нибудь державинского приятеля, который явился к нему из-за очередной «услуги», и хотела было уйти в дом, но Кузьма Иванович, заметивший рядом с собою этого по-городскому одетого, с азиатским лицом, седоватого человека, ничего ему не сказал, не поздоровался, а, сосредоточенно потупившись, стал что-то делать на верстаке.

Он держал в руке очки, этот пришелец, и протирал их носовым платком; затем напялил на широкоскулое лицо и в упор, с любопытством уставился на работающего Кузьму Ивановича. Тот покосился в сторону наблюдателя, замер со стамеской в руке и мгновенно залился румянцем… Минута наступила странная. Мы все трое молчали. Державин стоял красный, я топталась на месте, незнакомец сосредоточенно, словно музейный экспонат, рассматривал длинного, в черном рабочем халате, в тапочках на босу ногу, смущенного Кузьму Ивановича.