– Он… он будет сильно гневаться на меня за то, что сбежала. Уж если вы разгневались…

– Твоему отцу я обязан сообщить, – твердо говорит дядя. – Но, если ты так сильно против, могу позвонить Загиду. Выбирай.

– Отцу… – шепчу я едва слышно.

– Хорошо. – Дядя Ихлас поднимается со стула. – Видать, разум еще не совсем покинул твою голову, Салихат. Из дома чтобы не ногой, поняла? Я велю жене запереть дверь и спрятать ключи. Еще не хватало мне потом отвечать за то, что ты и отсюда сбежала.

Он уходит, и я слышу, как на двери с той стороны щелкает задвижка. Я даже не обращала внимания, что она там есть, не привыкла к такому – в нашем-то доме ни одного замка нет, кроме как на входных дверях. Получается, я теперь пленница?.. Мне вдруг становится все равно. Сил совсем не осталось. Ложусь, не раздеваясь, ничком на постель, подтянув коленки к животу, и смотрю в окно на качающиеся голые ветки, на освещенные окна соседнего дома, на темное небо, усыпанное мелкими звездами – у нас в долине они не такие, а крупные, с кулак величиной. До меня доносятся будничные звуки, какие раздаются, наверное, в любой обитаемой квартире: приглушенный звук телевизора, льющаяся из крана вода в ванной. Как же я далека от всего этого! Мне не нужно ни комфорта, ни богатства, я готова жить в сарае, только бы со мной были мои дети, только бы Джамалутдин был рядом. При мысли о сыновьях и муже из глаз начинают течь горькие слезы. Я плачу и плачу, никак не могу остановиться. Почему, ну почему все так вышло?! Чем я разгневала Всевышнего? Разве не была я послушной дочерью, хорошей женой и матерью? Как заслужить прощение Справедливейшего из богов, чтобы он вернул все, что было раньше?.. Мысли в моей голове путаются и постепенно исчезают – одна за другой. Я засыпаю, и мне снится двор жарким летним днем; я сижу под абрикосом, кормя грудью младенца, а вокруг бегают дети, и их так много, что я, как ни стараюсь, никак не могу их сосчитать.

На следующее утро, едва дядя Ихлас и Гаффар уезжают на работу, Мазифат-апа отпирает дверь и зовет:

– Салихат, девочка, иди сюда.

Она уже приготовила мне завтрак и ждет, пока я помоюсь, а потом сидит рядом, подливая чай в мою чашку и подкладывая свежие чуду с курятиной, будто пытается исправить то, что произошло накануне.

– Ты на дядю не обижайся, он не злой человек, просто любит, чтобы все было правильно. Его тоже можно понять – приходит с работы, а тут такая новость: племянница из дому сбежала.

– Что же теперь будет? Дядя Ихлас сказал, моему отцу станет звонить…

– Не знаю, – тетя отводит глаза и начинает протирать чистую, без единого пятнышка клеенчатую скатерть, – мне Ихлас не докладывался, а мое дело маленькое – делать, как велит.

– Он велел дверь входную запереть, да? И ключи от меня спрятать?

– Даже если и так? – Тетя Мазифат вскидывается, повышает голос: – Кто тебя знает, что еще можешь выкинуть? А ну как снова сбежишь? Город большой, окажешься одна на улице – пропадешь. Будет ехать плохой человек мимо, запихнет в машину, и не найдут никогда. У нас знаешь сколько таких случаев было? У Ихласа друг есть, в МВД работает. Говорит, столько дел заведено о пропаже девушек, что и не сосчитать. Я сама знаешь как за дочерей боялась, когда они на улицу шли? Хорошо, отец запретил им в университет поступать, я хоть спала спокойно, зная, что обе почти всегда дома. Теперь вот, слава Аллаху, замуж вышли, опять дома сидят, детей нянчат. Уберегли мы их с отцом от беды. А ты? Привыкла дома-то свободно ходить, так думаешь, и здесь можно? Нет уж, сиди под нашим приглядом, покуда все не образуется.

И я сижу. Весь этот день и весь следующий. В комнате меня больше не запирают, дядя Ихлас, когда приходит с работы, разговаривает со мной приветливо, будто и не было того неприятного разговора. Гаффар делает вид, что меня не замечает, да и не о чем нам разговаривать, он абсолютно чужой мне человек. Мазифат-апа разрешила мне бездельничать только в первый день, а со следующего стала поручать то одно, то другое. А я и рада, работа по дому для меня привычней всего, за ней время пролетает незаметно, и некогда думать о плохом. Странно, но отец до сих пор не появился, и я уже начинаю думать, что он и вовсе не появится. Неужели дядя Ихлас не стал ему звонить? Тогда… кому же он позвонил? Не хочу, не буду об этом думать. Лучше пойду и помою пол в прихожей, он хоть и чистый, но все равно тряпкой пройтись лишний раз не помешает.

* * *

Звонок в дверь раздается на третье утро, которое я провожу в квартире тети Мазифат. Мы с тетей перебираем нут на кухне, но, услышав звонок, замираем и смотрим друг на друга.

– Иди в свою комнату, – отрывисто говорит тетя, ее голос дрожит от волнения.

Меня не надо просить дважды. Уверенная, что это отец или, того хуже, Загид, я закрываю дверь и осматриваюсь, где бы спрятаться. Но тут почти нет мебели, только узкий шкаф, кровать и стол. Поэтому я просто стою посреди комнаты и жду, читая про себя молитву.

Потом все происходит очень, очень быстро. Дверь распахивается, ударившись о стену, и от этого громкого стука я буквально подскакиваю на месте. Но в следующий момент мир будто переворачивается, и мне становится страшно уже за собственный рассудок. Потому что передо мной должен стоять кто угодно, но только не мой муж. Я силюсь сказать что-нибудь и не могу: из горла не вырывается ни звука. Так бывает в кошмарных снах, когда пытаешься крикнуть или убежать, но не получается ни то ни другое.

Несколько бесконечных минут Джамалутдин смотрит на меня, а потом размахивается и сильно бьет по лицу. Падая, я успеваю подумать, что он мог бы и не делать этого: я в любом случае потеряла бы сознание.

Мы сидим на циновках в комнате Джамалутдина, я крепко прижимаюсь к нему и обвиваю руками его шею: вдруг, если отпущу, сказка закончится, и он опять исчезнет? Джамалутдин гладит меня по волосам, а потом приподнимает мое лицо и осторожно целует там, где остался след от его пощечины. Мне уже не больно, припухлость почти прошла, остался только синяк, но следующие несколько дней я в любом случае не планирую выходить за ворота. Синяк – это пустяки.

Из Махачкалы мы уехали только вчера, но мне кажется – много дней назад, столько всего произошло за это время. Самая главная новость, мысль о которой доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие: Загид больше не живет в нашем доме.

Я в который раз прошу Джамалутдина рассказать историю от начала до конца. Он протестует, со смехом говоря, что не может сто раз повторять одно и то же. Но мне надо слышать снова и снова, только во время его рассказа я убеждаюсь: то, что происходит – это на самом деле, а не домыслы моего заболевшего рассудка.

Трудно поверить, но, судя по всему, и правда все было именно так, как говорит Джамалутдин. Вынужденный скрываться в отдаленных районах Дагестана у людей, от которых он полностью зависел, мой муж ни на минуту не переставал думать обо мне и наших детях. При первой же возможности он связывался с Загидом, и тот уверял, что беспокоиться не о чем. О том, что Загид замышляет такое по отношению ко мне, своей мачехе, и к нему, своему отцу, Джамалутдин и помыслить не мог.