Нужно как можно скорее вытащить стрелу и удалить яд. Если разбираться, кто стрелял, почему стрелял, выяснять состав яда – что будет с раненым? Мне такое сравнение показалось неуместным. Это я и сам знаю. Знаю, что, когда человек умирает, его волосы, ногти, зубы, кожа, плоть, суставы, кости, череп – всё, чего касалась грязь, возвращается в землю; слизь, гной, кровь, соки, слюна, слёзы, сперма, кал, моча возвращаются в воду; горячая энергия превращается в огонь; подвижный дух становится ветром; четыре основных элемента: земля, вода, огонь и ветер – распадаются. В зависимости от кармы предыдущей жизни эти элементы собираются снова, происходит новое рождение, а затем опять смерть… И так продолжается без конца. Но неужели этот фундаментальный вопрос никак не разрешить? Наставник сдвинул брови. Достань птицу – увидишь. Когда ты это сделаешь, все проблемы решатся. Я допил остатки газировки и катнул бутылку по земле. Она загудела, как пчела, и исчезла в темноте. Нутро болело, как будто в живот всадили нож; затылок раскалывался. Я сунул руку в карман и сжал билет.

За спиной послышался хриплый голос:

– До комендантского часа пять минут.

Я оглянулся – сзади стояла какая-то противная старуха и смеялась.

– Ждёте утренний автобус?

Я кивнул. Она подошла на шаг ближе. Из её рта пахло гнилью.

– Куда едете?

– В Рай.

– В Рай… Далековато будет.

Я решил вернуться в зал ожидания. Старуха схватила меня за руку.

– Будете ждать до утра?

Я кивнул.

– Здесь холодно…

Старуха пощёлкала языком и тихо, будто процеживая сквозь зубы, произнесла:

– Не желаете комнатку?

Я знал, что это значит. Когда по ночам мрачные фантазии не давали мне спать, я частенько думал об этом. Я не решался на это не из-за слабоволия или монашеской гордости, а потому что мне не хватало смелости.

– Хорошо, – чётко произнёс я, вырвав руку.

– Возьму недорого, – пообещала старуха и семенила впереди.

За площадью тянулись высоченные роскошные здания. Это были офисы крупных компаний, жёны их владельцев – самые почётные спонсоры монастырей. Старуха нырнула в узкий тёмный проход. Пройдя по извилистому переулку, мы оказались позади офисного комплекса; за ним жались к земле ветхие грязные домишки в старинном стиле. Старуха открыла ворота.

Справа за ними из земли торчал кран, сбоку на бельевой верёвке пестрела гирлянда цветных трусов и лифчиков. По периметру крошечного двора в форме креста были напичканы комнаты. Из каждого окна лился красный липкий свет.

– Рассчитайтесь за услуги, – сказала старуха, когда мы вошли в комнату.

Я пошарил в карманах и в поясном мешочке и вытряхнул всё вплоть до мелочи. Старуха старательно пересчитала купюры и монеты.

– Обождите. Пришлю вам красотку.

В тесной комнате на грязном полу был расстелен засаленный матрас; пахло тухлыми кальмарами. У окна стоял маленький туалетный столик, сбоку от него – большой старомодный чемодан. Над столиком висела в рамке репродукция «Вечернего благовеста» Милле. Внизу картины корявыми буквами шло четверостишье:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Рядом с немногочисленными туалетными принадлежностями на столике стояла свинья-копилка и старый радиоприёмник, обвязанный резинкой, которая удерживала батарейку. Я включил радио. Заорала какая-то иностранная песня. Я повернул ручку выключателя и приподнял копилку – она оказалась довольно тяжёлой.

Женщина в соседней комнате смеялась, как будто её щекотали. Что-то бубнил мужской голос. Женщина захлебнулась смехом, зашуршала одежда. Сглатывая сухую слюну, я припал ухом к стене. Шуршание за стеной походило на шорох накрахмаленной рясы. Без конца слышался какой-то шум, напоминавший громыхание телеги на просёлочной дороге и частое дыхание собак в летний зной. Я вспомнил нагое тело Ёнчжу. Мой слух отчётливо улавливал, как сухой ком проваливается в глотку. Внезапно воздух пронзил резкий женский крик:

– Хватит, уже три раза позабавился! Сказа-ла же – спать хочу до смерти. Чего опять лезешь?

Мужчина что-то пробубнил в ответ. Кажется, он пытался успокоить её. Женщина по-прежнему кричала, отвергая его домогательства. Вдруг раздался громкий стук. Похоже, он ударил её.

– Ублюдок, ты чего руки распускаешь! – пронзительно завопила женщина. – Ты мне даже чаевых не дал – с чего я должна тебе сосать? Ты это своей жене скажи!

Некоторое время перебранка продолжалась, потом резко открылась дверь.

– Сучка! Потаскуха – она и трахается как потаскуха. Надо же было так нарваться, всё настроение испоганила.

Стук мужских шагов удалился.

Ко мне никто не шёл. Видно, старуха меня обманула.

Я сходил в туалет, а когда вернулся, дверь соседней комнаты была открыта. Я украдкой заглянул внутрь. Девчонка лет двадцати сидела на корточках в одних трусах и курила. Её бёдра были не толще мужских голеней.

Я опрометью нырнул в свою комнату, как будто увидел что-то запретное. Сердце неистово колотилось, я вдруг словно опьянел. На миг мне вспомнилось лицо Оксун, когда она крикнула: «Мне страшно!» Та девчонка могла быть Оксун. Меня обжёг нестерпимый стыд, я закрыл лицо ладонями.

Каким же излишеством были все мои страдания и блуждания! Для этих бедняжек, вынужденных продавать свои худосочные тела, чтобы купить хоть кусок мяса, такие напыщенные слова, как «отчаяние», «блуждания» или «пустота», должно быть, худшее из зол. Наверное, столь же непростительное зло и прекраснодушные воззвания к просветлению. Чем могут помочь им буддизм, наставники, роскошные золочёные речи и письмена? Восседающие в позе лотоса в тёплом углу величественного храма, питающиеся белым рисом монахи – что они могут знать о страданиях тех, кому приходится продавать себя, чтобы выжить? Милосердие, подношение и даже пробуждение – всё это мёртвые слова древних писаний. Моё вожделение, занимавшее столь важное место среди всех восьмидесяти четырёх тысяч омрачений, также было ничем иным, как полным бесстыдством. Раздался стук. Я вскочил и открыл дверь. Вошла женщина. Она со смехом извинилась. В нос ударил тошнотворный запах сочжу. Женщина была пьяна настолько, что еле держалась на ногах.

– Сидел… что ли? Чего волос нет? – пробормотала она, гладя меня по голове.

Она даже не поняла, что я монах. Её шатало. Я придержал её за талию. Моя рука коснулась её рёбер.

– Я… хык… люблю арестантиков… хык… Мой-то… хык… тоже в тюрьме…

Я поднял её. Она была лёгкой, как пук соломы. Я уложил её на матрас. Даже пьяная, она по привычке стянула юбку и пробормотала:

– Давайте… Обслужу как полагается…

Она тут же заснула. Её губы приоткрылись, с них стекала липкая слюна. Во рту виднелся почерневший металлический зуб. От храпа отклеившаяся полоска искусственных ресниц слегка подрагивала. Накрашенное лицо казалось дряблым, вокруг глаз разбегались мелкие морщины, напоминавшие древесные корни. Стареющая проститутка, лет под