серьезной девушке: «Вы уверены, что издатель говорит вам правду? Издатели тоже люди. Иногда они преувеличивают достоинства молодых и красивых. Будет ли кто-нибудь читать „Однажды в Челси“ через пять лет? Готовы ли вы много лет упорно трудиться и ничего не получать взамен, кроме разочарований? С годами писательский труд не становится легче, с каждым днем усилий приходится прикладывать все больше, а наблюдательность пропадает. И когда вам перевалит за сорок, судить вас будут по результату, а не по надеждам, которые вы когда-то подавали».

— Я напишу следующий роман о Сен-Тропе[104].

— Не знал, что ты там бывала.

— Я и не бывала. Свежий взгляд очень важен. Я подумала, что мы можем уехать туда на полгода.

— К тому времени от аванса мало что останется.

— Аванс — всего лишь аванс. Я буду получать пятнадцать процентов прибыли после продажи пяти тысяч экземпляров и двадцать — после десяти. Когда закончу следующую книгу, тоже получу аванс. И побольше первого, если «Однажды в Челси» будет хорошо продаваться.

— А если нет?

— Мистер Дуайт говорит, что будет. Уж он-то должен знать.

— Мой дядя берет меня на тысячу двести фунтов в год.

— Но, дорогой, как ты тогда сможешь поехать в Сен-Тропе?

— Может, нам пожениться после того, как ты вернешься?

— Я могу и не вернуться, если «Однажды в Челси» будет хорошо продаваться, — резко ответила она.

— Понятно.

Она посмотрела на меня, потом на японских джентльменов. Допила вино.

— Мы что, ссоримся?

— Нет.

— У меня уже есть название для следующей книги. «Лазурная синева».

— Я думал, что лазурное — это и есть синее.

Она взглянула на него с явным разочарованием.

— Ты не хочешь жениться на писательнице, так?

— Ты еще ею не стала.

— Мистер Дуайт говорит, что я родилась писательницей. Моя наблюдательность…

— Да. Я это уже слышал, но, дорогая, не могла бы ты выбрать объект наблюдения поближе к дому? Здесь, в Лондоне.

— Я так и поступила в первом романе, «Однажды в Челси». Не хочу повторяться.

На их столике уже лежал счет. Он достал бумажник, чтобы расплатиться, но она выхватила листок у него из-под руки.

— Это мой праздник.

— А что мы празднуем?

— «Однажды в Челси», разумеется. Дорогой, ты очень милый, но иногда… с тобой очень трудно разговаривать.

— Я бы предпочел… если ты не возражаешь…

— Нет, дорогой, сегодня плачу я. И мистер Дуайт, разумеется.

Он замолчал в тот самый миг, когда два японских джентльмена одновременно заговорили, но тут же разом смолкли и поклонились друг другу, словно столкнулись в дверях.

Я думал о молодых людях, таких похожих внешне, но совершенно разных. Один и тот же тип красоты мог скрывать и слабость, и силу. В эпоху Регентства[105] точно такая же девушка родила бы дюжину детей, причем без всяких обезболивающих, тогда как молодой человек стал бы легкой добычей черноглазой неаполитанки. Наступит ли тот день, когда у юной писательницы на полке будет стоять дюжина книг? Их ведь тоже придется рожать без анестезии. И я вдруг загадал желание: пусть роман «Однажды в Челси» провалится и ей придется позировать для порнографических открыток, а он тем временем станет известным виноторговцем, поставщиком «Сент-Джеймса»[106]. Мне не хотелось думать, что передо мной новая миссис Хэмфри Уорд[107], да и не собирался я жить так долго, чтобы успеть проверить свое предположение. Солидный возраст избавляет нас от многих страхов. Я спросил себя, в каком издательстве работает мистер Дуайт. Без труда представил себе его рекламное объявление на последней странице обложки, в котором он расхваливал удивительную наблюдательность начинающего автора. Тут же, если он умный человек, он разместил бы фотографию девушки, ибо критики, как и издатели, тоже люди, а она, конечно же, куда эффектнее миссис Хэмфри Уорд.

Я услышал разговор юноши и девушки, когда они снимали пальто с вешалки в глубине ресторана.

— Интересно, а как сюда попали эти японцы?

— Японцы? — переспросила она. — Какие японцы, дорогой? Иногда ты так далеко уходишь от темы, что я начинаю думать, а хочешь ли ты вообще на мне жениться?

Доктор Кромби

Печальные обстоятельства моей жизни заставили вспомнить некоего доктора Кромби и разговоры, которые он вел со мной в далекой юности. Он работал врачом в школе, пока его эксцентричность не стала достоянием общественности. Вскоре после ухода из школы число его пациентов сократилось до нескольких стариков, таких же эксцентричных, как и он сам: я помню полковника Паркера, британского еврея, мисс Уоррендер, державшую двадцать пять кошек, некоего Хораса Тернера, который изобрел систему превращения национального долга в национальный кредит.

Доктор Кромби жил один неподалеку от школы, в домике из красного кирпича на Кингс-роуд. К счастью, у него имелось небольшое состояние, позволявшее сводить концы с концами, потому что в итоге его работа свелась к бумажной: он писал длинные статьи для «Ланцета» и «Британского медицинского журнала», но их никогда не публиковали. Телевидения тогда еще не было, а не то ему нашлось бы местечко в одной из образовательных программ, и тогда его взгляды стали бы известны куда более широкому кругу людей (а так они не вышли за пределы Бэнкстеда), и кто знает, каким бы был результат: говорил он искренне и достаточно убедительно, во всяком случае, на мой неискушенный взгляд.

Наша школа, основанная при короле Генрихе VIII как начальная, к двадцатому веку попала в ежегодный справочник «Лучшие государственные школы». Многие мальчики приезжали только на занятия, и я в том числе, потому что Бэнкстед находился всего лишь в часе езды на поезде от Лондона, а в те времена компания «Лондон мидленд энд скоттиш рейлуэйс» четко обслуживала пассажиров. Если бы доктор Кромби работал в школе-интернате, где ученики долгими месяцами жили в изоляции, как в тюрьме, его идеи распространялись бы крайне медленно. К тому времени, когда мальчик уезжал на каникулы, многие любопытные подробности забывались, и родители, жившие в разных частях Англии и практически не контактировавшие друг с другом, не могли собраться и проверить достоверность странных рассказов своих сыновей. В Бэнкстеде все обстояло иначе, родители общались, бывали на школьных мероприятиях, но даже здесь прошло немало времени, прежде чем деятельность доктора Кромби привлекла внимание.

Директор школы придерживался прогрессивных взглядов и, когда мальчики достигали тринадцати лет, он с согласия родителей организовывал для них лекции, на которых доктор Кромби рассказывал ученикам о проблемах личной гигиены и опасностях, подстерегающих подростков. У меня о тех лекциях остались только смутные воспоминания: кто-то хихикал, кто-то громко сопел, кто-то краснел,