Впоследствии я слышала, как студенты оправдывались, что они не принимали участия в боевых действиях, ссылаясь на то, что им следовало закончить учебу. Другие говорили с умудренным видом: «Я выжидаю и готовлюсь к следующей войне». Один юноша, преисполненный сознанием собственной значимости, заявил: «Я стараюсь поддержать моральный дух войск, сочиняя патриотические стихи». Наконец, некоторые из молодых богачей крупных городов: Шанхая, Ханькоу и других — даже не утруждали себя размышлениями о том, почему они уклоняются от исполнения патриотического долга, а продолжали веселиться в танцевальных залах и игорных домах.

Однако я наблюдала эти сцены и слышала эти речи уже после того, как уехала из Утайшаня. Бедные сельские лавочники просто-напросто говорили там Ионгдену: «Я боюсь». Ламы же, трапа (Трапа — низшее ламаистское духовенство) и бонзы, полагали, что война их не касается. Лишь бы уцелели их монастыри да имущество, лишь бы верующие продолжали приносить дары, а политический строй в стране или национальность власть имущих ничего для них не значили. Такая позиция походила на поведение несчастных кули, но объяснялась другими причинами. Разрозненность китайцев резко отличалась от патриотизма японцев.

Отзвуки войны в Утайшане. — Передовая линия фронта приближается. — Первый полет вражеских самолетов над горой

Пятнадцатого августа 1937 года в Утайшане поднялся переполох. Ходили слухи, что 30 японских самолетов-разведчиков летали над Тайюанем. Опасаясь возможных бомбардировок, власти советовали всем, у кого не было неотложных дел, уехать из города. Эвакуация из Тайюаня женщин и детей стала неизбежной.

На следующий день в городе появились толпы объятых ужасом монголов. Женщины несли на руках младенцев, мужчины сгибались под тяжестью тюков с тряпьем и домашней утварью; я видела двух человек, перевозивших плуги. Некоторые вели лошадей, нагруженных поклажей, к которой были привязаны дети. Эти несчастные были предвестниками драматического зрелища, которое мне предстояло наблюдать на протяжении нескольких месяцев.

Известия, принесенные беженцами, были удручающими. Калган, подобно близлежащим городам, несколько раз подвергался воздушным налетам. Было много жертв. Китайцы и японцы воевали между Пекином и Чахаром. Люди, направлявшиеся в Пекин, убеждались, что дороги перекрыты, и были вынуждены поворачивать обратно.

Стало быть, речь шла о чем-то более серьезном, чем недавние «беспорядки»? Я задавалась этим вопросом, не предполагая, что боевые действия могут выйти за пределы сравнительно ограниченной зоны, простиравшейся между Пекином и Северным Китаем.

Между тем одна немецкая дама, обитавшая в Тайюане, у которой был радиоприемник, прислала мне сводку последних известий. Между Пекином и Тяньцзинем произошли крупные сражения. Китайцы понесли столь значительные потери, что убитых и раненых вывозили на повозках в течение трех дней, но их было очень много, и в конце концов было решено не забирать их с поля боя.

Впоследствии один французский врач, проживавший в Пекине, подтвердил эти сведения. Он писал, что большинство тяжелораненых скончалось на месте, пролежав несколько дней без всякой помощи.

Моя знакомая также сообщала о чудовищных пожарах: китайская часть города Тяньцзинь якобы сгорела дотла.

Через несколько дней после того, как я получила это письмо, в Утайшань прибыл офицер, командир воинской части из Утайшаня. Он известил нас о том, что Пекин и Тяньцзинь были сданы японцам. Кроме того, шла молва, что японцы наступали на Шанхай.

Необычайно активная деятельность развернулась в воинских частях, расквартированных в окрестных монастырях.

В провинции китайцы не утруждали себя строительством казарм. Почти повсюду гарнизоны размещались в буддистских и даосских храмах, что окончательно приводило памятники в упадок.

Непосредственно под горным отрогом, на котором возвышался Пусатин, в большом монастыре жили несколько сотен солдат. Они ежедневно занимались гимнастикой, выполняя упражнения на турнике. Горнисты тоже должны были репетировать. Чуть свет уже было слышно, как они играют гаммы и подают сигналы. Эти неопытные музыканты уединялись по двое, по трое среди деревьев или скал и беспрестанно издавали одни и те же жалобные звуки, от которых мне хотелось завыть как собака.

По утрам мы становились свидетелями еще более бурной деятельности. Солдаты приносили в Пусатин несколько ящиков со снарядами, занимали позицию у ворот крепостной стены и принимались швырять гранаты вниз, в долину. Грохот взрывов не смолкал по нескольку часов подряд, затем солдаты забирали пустые ящики и весело спускались по большой белой лестнице, насчитывавшей сто восемь ступеней, в свои квартиры. По-видимому, они «веселились всласть», а также сознавали, что исполнили свой долг. Жители Востока все еще радуются достижениям «цивилизации» и гордятся тем, что умеют их использовать. Японцы, начавшие эту войну, до сих пор не могут опомниться от изумления и восторга при мысли о том, что они водят самолеты, сбрасывают бомбы и унижают белых людей. Воодушевление, которое они испытывали по этому поводу, во многом сказывалось на их мужестве и упорстве.

Грохот взрывов посеял панику среди воробьев и диких голубей, которых я приручила настолько, что они ели прямо с рук. Птицы улетели из Пусатина. Других последствий разбазаривания боеприпасов не наблюдалось. Японцы продолжали свои зверства к северу от Утайшаня.

Мне было очень жаль смотреть на молоденьких, щуплых, совершенно не обученных китайских солдат. Что ожидало их при столкновении с вооруженными до зубов японскими войсками, прошедшими долгосрочную подготовку?

Несколько дней спустя пронеслись слухи, что солдатам, расквартированным в Утайшане, через день предстоит отбыть в Суйюань. В самом деле, они ушли ночью, в полной тишине. Я слышала лишь отдаленный звон бубенчиков каравана мулов, проходившего по долине.

В деревне говорили, что за ними должны последовать еще несколько тысяч солдат. Я не видела эти «тысячи» — очевидно, они выбрали другой путь. По дороге неторопливо следовали лишь группки по три-четыре, самое большее по десять человек. «Превосходная стратегия», — говорили лавочники. Дескать, солдаты совершают переходы по ночам, а когда становится светло, прячутся от вражеских самолетов либо продвигаются вперед в небольшом составе. Гм! Я не была уверена, что это так.

Однако как-то раз вечером, на закате, возвращаясь с прогулки, я повстречала небольшой караван, тянувшийся по узкой, поросшей лесом долине, простиравшейся у подножия Пусатина, с очень старыми кладбищами по краям дороги. Скот — лошадей, мулов и даже ослов — вели крестьяне. Их сопровождал конвой из полудюжины солдат. Я сосчитала животных на ходу: их было чуть больше сотни. Они везли небольшие ящики, очевидно с патронами, мешки с мукой, потрепанные одеяла и домашнюю утварь, которая считается в Китае самой необходимой: эмалированные тазы, в которые наливают теплую воду для мытья, но при случае используют их в качестве кастрюль и плошек.

От этого каравана, шествовавшего среди старых могил в тусклом свете уходящего дня, веяло неизбывной печалью. Впрочем, после начала войны уныние сквозило во всем; невыразимая тоска исходила от людей и предметов, казалось предчувствовавших неизбежную катастрофу.