И только простодушный Иван Кузьмич Шершнев искренне заключил в свои мощные объятия какого-то маленького австрийского полковника и, к немалому его удивлению, троекратно, словно на светлое Христово Воскресенье, облобызался с ним.

– Поздравляю с победой, ваше высочество! – сказал Суворов, пожимая руку принца.

– Вас нужно поздравлять, а не меня! Все сделали вы! – широко улыбаясь, говорил принц, с интересом разглядывая генерала Сувара. – Так быстро прийти на помощь. Сделать пятьдесят верст в сутки! Это чудо!

– Римляне двигались еще быстрее, – живо отозвался Суворов. – Вспомните Цезаря!

– Но ваша прекрасная диспозиция, ваша замечательная тактика – идти вперед. Мои солдаты уже зовут вас «Генерал-вперед», – улыбаясь, говорил принц.

– Все сделали они, наши храбрые солдаты! – отвечал Суворов.

– Нет, нет, победа принадлежит вам! – не уступал Кобургский.

Суворов весело улыбался.

– А, вот еще он, мой дорогой полковник Карачай! – радостно встретил он подъезжавшего Карачая.

– Ваше высокопревосходительство, вы слишком снисходительны ко мне, – смутился польщенный Карачай.

Но Суворов, прихрамывая, побежал к нему и горячо обнял.

– Мой храбрый Карачай, подойдите, и я обниму вас! – сказал принц, делая шаг к Карачаю.

Карачай запнулся. Он глянул на белоснежный мундир принца и на свой пыльный ментик и чуть было не извинился: «Видите, какой я грязный!», но спохватился: ведь секунду назад он в таком же виде мог целоваться с генералом Сувара.

Карачай поспешил к принцу. Принц обнял его.

А между тем в стороне, на пригорке, слуги принца Кобургского расстилали большой ковер, ставили приборы, бутылки, закуску, – принц хотел тут же, на поле, отпраздновать столь блистательную победу Суворова.

Приступ лихорадки только что прошел – Суворов лежал, обливаясь потом. Он смотрел в потолок низенькой молдаванской хаты и напряженно думал все о том же. Вернувшись после победы у Фокшан на прежнее свое расположение, в Бырлад, Суворов написал командующему армией князю Репнину, что русские могли бы теперь двигаться к Дунаю. Суворов так и писал:

«Отвечаю за успех, ежели меры будут наступательные. Оборонительные же? Визирь придет! На что колоть тупым концом вместо острого? Правый бок чист: очистим левый и снимем плоды!»

Но конечно, с его доводами никто не посчитался, и союзники продолжали «колоть тупым вместо острого» – стоять на месте, а визирь продолжал наступать.

Вчера вечером от принца прискакал гонец: Кобургский снова просил помощи.

Он сообщил, что великий визирь будто бы собрал громадную армию в сто тысяч человек, перешел Дунай у Браилова и движется к Рымнику. У принца был все тот же восемнадцатитысячный корпус, и он умолял Суворова поспешить на помощь.

Суворов и сам знал, что визирь намеревается где-то перейти Дунай, но в Браилове, Галаце или в Измаиле – неизвестно. Как доносили лазутчики, во всех этих пунктах было много турок. Великий визирь хотел, чтобы союзники не могли знать заранее, где он будет переправляться через Дунай.

Главнокомандующий Потемкин колебался, не зная, что делать: осаждать ли Бендеры или идти в Молдавию. Его армия медленно, черепашьим шагом двигалась от Ольвиополя к Дунаю.

Суворов, получив вчера вечером письмо принца, решил выждать – посмотреть, что будет дальше: ведь ему нужно наблюдать не только за Фокшанами, но и за Галацем – неизвестно, куда повернет визирь.

Суворов лежал и думал, что-то будет? Ему вдруг показалось, что к дому подъехали. Он приподнял голову. Так и есть: в сенях вестовой Ванюшка говорил с кем-то.

Дверь осторожно приоткрылась – выглянуло курносое лицо казака.

– Ну, входи, входи! – сказал Суворов. – Кого там Бог несет?

– Тот самый австрийский офицер, ваше высокопревосходительство.

– Пусть входит.

Суворов, худой и желтый, сел на постели, вытирая полотенцем мокрый лоб и шею.

В комнату вошел уже знакомый Суворову по Фокшанам высокий длиннолицый майор Траутмансдорф. Плащ майора был весь забрызган грязью. Лицо лоснилось от пота – видимо, майор хорошо гнал коня.

Траутмансдорф уже знал повадки генерала Сувара и без удивления смотрел на его солдатскую постель, на простой полотняный мундир.

Сегодня генерал-аншеф выглядел особенно плохо – был очень худ. На его посеревшем, изможденном лице живым огнем горели только глаза. И от этого хилого, казалось, немощного старичка весь австрийский корпус ждал помощи, ждал спасения.

– Ну что, где визирь? – не дожидаясь доклада, быстро спросил Суворов.

– Идет на Фокшаны, ваше высокопревосходительство. Уже в шестнадцати верстах от нас. Назавтра ждем боя, – ответил майор, подавая Суворову письмо принца.

Пот еще сильнее прошиб Суворова: значит, он напрасно прождал весь сегодняшний день! Он, Суворов, первый раз в жизни промедлил, опоздал!

Опираясь о стенку, Суворов встал на ноги. Письмо принца дрожало в ослабевших от лихорадки пальцах. Суворов не стал читать, что пишет Кобургский.

– Писать некогда. Передайте принцу – выступаем немедленно! – твердо сказал Суворов.

Траутмансдорф не стал терять времени, – он надел треуголку, козырнул генерал-аншефу и скрылся за дверью: принц Кобургский с нетерпением ждал его возвращения.

…В полночь семитысячный корпус Суворова выступил в поход.

Ночь была темная, все небо покрыли тучи. Накрапывал дождь. Он шел тихий, но упорный и грозил перейти в обложной.

Впереди Стародубовского карабинерного ехал, ссутулившись, генерал Суворов.

Начинался очередной приступ. Суворова трясло под тонким плащом. Но он, казалось, не замечал лихорадки. Суворова беспокоило другое: он зря прождал целые сутки. Если визирь догадается немедленно атаковать австрийцев, союзники погибли.

Успеет ли он соединиться с принцем, чтобы спасти и австрийцев и себя от поражения?

Целую ночь с небольшими перерывами лил дождь. Стояла непроглядная темень – все небо заволокло тучами. Идти становилось с каждой верстой все труднее: и без того скверную дорогу совершенно размыло. В темноте спотыкались, попадали в колдобины, рытвины, ямы. Пехотинцы шли мокрые, забрызганные грязью по пояс. Плащи давно промокли, с касок за шею стекала вода.