Все ящики были из гофрированного картона, в основном темно-коричневого, со стилизованной под орех рамкой, где указывался порядковый номер, очевидно, по каталогу хранилища. Алгоритм кодов первым вычислил Старший. Держа в руках карточку с указателем «ГХ/1/3/6 — 8/051779», он сказал:

— Литеры — это, как видно, инициалы нашего парня Генриха Хекеля. Так что данная коробка, видимо, из того угла. Эта, другая, двумя рядами выше: видишь, на ней римская «три», указывает ряд. Усек?

— А то, — рад был согласиться я.

— Дальше идет «шесть дробь восемь». Шестая коробка в штабеле из восьми штук. А? А другое число, должно быть, дата. Коробки лежат здесь уже долго, поэтому особого ума, чтобы вычислить, не надо: пятое семнадцатого семьдесят девятого. А через это и каждую из них можно на нужное место поставить, даже не будучи комиссаром Мегрэ.

— Ну что, Старший, зарплату за этот месяц, считай, отработал, — констатировал я. — А заодно и добрую бутыль вискаря. Это уже от меня. Как насчет шотландского?

— Давай ирландского, и мы в расчете.

— Позволь угадаю, — чувствуя, что пахнет поживой, попробовал подольститься Банни. — Тебе нравится «Блэк Буш»?

— Ишь ты какой, — с видом прорицателя хитро сощурился Старший. — Я знаю сорок три способа, как от тебя отмазаться, но так и быть, налью.

— Ловлю на слове, — поднял руку Банни.

Мы вернулись к работе, и единственной загвоздкой теперь было установить, в какие именно коробки определить выпавшие бумаги.

— А что это вообще за записи? — поинтересовался Банни, беря в руки собранные скрепкой страницы.

— Осторожнее, — предупредил я. — Надо все рассовать по нужной таре.

— Да это понятно, — сказал он. — Просто что это за материалы?

Он постучал по верхней странице, и я наклонился посмотреть. Листок покрывали колонки бессмысленных цифр.

Вверху каждой из них — указатель из букв и цифр, тоже ни о чем не говорящий. Я просмотрел одну страницу, затем другую. То же самое; в смысле, ничего внятного.

Бумаги были старые, заполненные от руки.

— Бухучет? — спросил Банни.

— Не знаю, — признался я.

— О, — окликнул Старший. — Кажется, чего-то нашел. — Он занимался коробками, что ближе к двери. — А вот это не бумага. Больше похоже на микрофиш.

Он подал мне несколько отрезков пленки, на которых были десятки фотографий со страничками, каждая меньше почтовой марки. Без считывающего устройства нельзя было определить, аналогичные ли это страницы или что-то иное. Поискав, мы нашли лишь восемь отрезков пленки, брошенные здесь как бы случайно.

— Если на них дубляжи всей этой халабуды, — заметил Банни, — то тогда пленка точно не приближает нас к разгадке. К тому же те двое друзей вполне могли утащить с собой остальное.

— Да, черт возьми, — нехотя согласился я, берясь за очередную коробку.

Мы, как могли, систематизировали штабеля, рухнувшие с момента нашего вторжения. Все они, похоже, были заполнены подобными рукописными заметками. Затем Банни нашел в одной из коробок что-то похожее на аннотацию.

— Глянь-ка, шеф, — подозвал он меня. Я присел рядом на корточках.

Над одной из колонок было подписано карандашом: «Zwangs/Trauma».

— На немецком? — спросил он. — Что бы это значило?

Я, кивнув, вынул сотовый и внес в него номер этого ящика. Что-то робко забрезжило в мозгу, но пока весьма смутно. Мы продолжили свое занятие. За дверями стояла тишина — ни братской кавалерии, ни звука труб.

— А это что за фигня? — спросил Старший, показывая несколько карточек. На каждой был указан какой-то медицинский код, а вверху слева стоял отпечаток пальца. Старший вгляделся внимательней.

— Это не чернила, кэп. Похоже на давным-давно засохшую кровь.

— Смотри не запачкайся, — предостерег я. — Черт знает что вообще здесь содержится.

Через несколько минут меня опять окликнул Банни:

— Глянь-ка. Тут еще одна со словами. И еще… какая-то пара имен.

Мы со Старшим пробирались через свои участки завала. Он передал мне старомодный деревянный планшет с зажимом, положив флягу на то место, где он прежде лежал. Здесь цифры были проставлены явно не одним пером, а справа внизу на каждой странице значились инициалы «Й. М.». Надпись сверху стояла все та же — «Zwangs/Trauma», — а над каждой колонкой было написано по одному или по нескольку слов: «Geschwindigkeit», «Winkel», «Druck in Pfund pro Quadratzoll».

«Скорость. Угол. Фунты давления на квадратный дюйм».

Слева по вертикали шло:

«Kette», «Schlager», «Pferde — Peitsche», «Faust», «Barfuss», «Gestiefelt».

Я сглотнул пересохшим горлом.

«Цепь. Дубинка. Кнут. Босая нога. Обутая нога».

— Бог ты мой, — выдохнул я под озадаченные взгляды моих товарищей.

Они, не сговариваясь, посмотрели на страницу через мое плечо. Я перевел им написанное. В глазах у парней читалось постепенное осмысление.

— Драть его ети, — произнес Старший, как-то даже постарев. — Если это то, о чем я сейчас подумал, тут речь идет о маниакальном извращении.

Я молча пролистал остальные бумаги и возвратил ему планшет.

— Перепакуй этот ящик, — сказал я. — Проверь все как следует. Хотелось бы видеть что-нибудь со словами, особенно написанными от руки.

Однако ничего рукописного в коробке не оказалось. А вот в следующей… Это меняло все. Я сидел на полу, перебирая страницы с цифрами, и тут наткнулся на единственный рукописный листок. Он был на немецком, так что понять содержание проблемы не составляло. Я читал, а ум у меня наполнялся чем-то тошнотворным:

«Генрих, третья фаза завершена сегодня утром, и у нас достаточно материала, чтобы приступить к следующей части наших исследований. Результаты анализов я в грядущий четверг предоставлю герру Вирцу. Надеюсь, ты сможешь к нам присоединиться.

Должен признаться, что волнуюсь, как школьник, от достигнутого и того, что мы еще сможем осуществить. Мой друг, мы здесь делаем работу Бога. Благодарю за комплименты насчет моих занятий с близнецами. Твои заметки и предложения на этот счет поистине неоценимы, равно как и наблюдения по передающемуся от животных человеку зоонозу, а также номе.

Пожалуйста, дай знать, сможешь ли ты ко мне присоединиться на представлении. Твои наблюдения могли бы составить колоссальную ценность для аудитории, равно как и для меня лично».

Письмо датировалось 22 февраля 1942 года. Адресовалось оно Генриху Хекелю. Я сидел и не отрываясь смотрел на конверт, к которому оно было пришпилено. Проживал Хекель в Берлине. А отправлено письмо было из польского Биркенау. Кровь застыла у меня в жилах.

Святый боже, Биркенау! Городок в Польше, где нацисты построили лагерь смерти Аушвиц.