Кто‑то коснулся сзади его плеча, и Иван увидел своего зятя Челяднина, мужа сестры Аграфены.

— Ты, князь Иван Федорович, нынче же зайди к нам, – сказал Челяднин. – Женка моя, а сестра твоя Грунюшка сильно просила. Непременно наказывала мне тебя зазвать, а буде начнешь уросить, так и за руку привести. Пойдешь ли?

— Пойду, – кивнул Овчина–Телепнев, чувствуя, что его измученная душа помаленьку начинает оживать. Ведь у Аграфены он хоть что‑нибудь сможет разузнать о ней! – Как не пойти. Бегом побегу! Прямо сейчас!

— Да хоть до конца пира государева досиди, – принялся увещевать Челяднин, однако князя Ивана уже и след простыл. Тем паче что к тому времени и великая княгиня Елена уже удалилась. Так что ему на пиру, устроенном в его же честь, всяко было нечего делать!

Он примчался к сестре живой ногой, торопливо облобызался с нею, – и тут же Аграфена высыпала на него ворох пугающих новостей. Собственно, смысл их всех сводился к одному: молодая государыня, даром что три года замужем, до сих пор не зачреватела. Ездит по монастырям, украдкой, в страшной тайне, призывает знахарок, однако толку с того нет. И вот что самое страшное: одна из бабок обмолвилась, осмотрев Елену Васильевну, что не видит у нее никаких препятствий к чадородию. И не странно ли, что князю Василию Ивановичу достались подряд две неплодных жены? Не наводит ли это человеков думающих на некие размышления?

— Ты что, хочешь сказать… – начал было князь Иван, но тотчас умолк, потому что сестра многозначительно закивала, поняв его с полуслова.

— Вот именно, брат Ванюша, – веско сказала она. – Именно это я и хочу сказать! Вины госпожи моей в неплодности ее нет никакой. И Соломония, бедняжка, не была неплодною.

— Видать, не была, коли родила в монастыре, – задумчиво кивнул князь Иван, до которого, как и до всех остальных более или менее близких ко двору людей, конечно, дошли слухи о чуде, свершившемся в Покровской обители. – Постой‑ка, сестра! Но ведь она сказывала, сына‑де зачала еще в государевых покоях! Родила‑де наследника престола! Значит, князь Василий Иванович тоже…

— Ну ты сам посуди, Иванушка, что она еще могла сказать? – усмехнулась сестра. – В ее положении признаться, что нагуляла невесть где и невесть от кого, то ли от кучера, то ли от стражника, то ли от грешного монаха, то ли от самого Шигоны–Пожогина, – это ж смерти подобно! Любая баба, коя от любовника зачреватеет, разумеется, свалит это на супруга.

Иван в задумчивости поглядел на сестру. Уж очень со знанием дела она говорила!

С другой стороны, своих детей у нее пока нету, так что если Аграфена и знакома с тонкостями такого обмана, то лишь с чужих слов.

— Значит, ты думаешь, что вина здесь… – Князь Иван многозначительно помолчал.

— Да уж! – так же многозначительно кивнула сестра.

— Но я слышал, она на днях снова едет в Троицу, Господа о милости молить, – промолвил Иван Федорович. – Вдруг он да и смилуется?

— Непременно смилуется, – решительно кивнула Аграфена. – Особенно если мы ему в том пособим!

— Мы? – не понял князь Иван. – Кто это – мы?

— Мы с тобой.

— Это каким же боком?.. – прищурился Овчина–Телепнев.

— Не понимаешь? – точно так же прищурилась его сестра. – В самом деле не понимаешь? Или прикидываешься? А может, трусишь? Тоже мне сокол ясный!

Он смотрел неподвижно, силясь не выдать ни мыслей, которые суматошно толклись в голове, ни бури чувств, всколыхнувшихся в душе.

— Неужто ошиблась я? – вдруг задумчиво протянула Аграфена. – Или лгали мне глаза мои? Или видела я лишь то, что хотела видеть? А на самом деле и нет ничего? Ах, бедная моя княгиня… И она ведь, значит, ошиблась?

— Княгиня? Елена Васильевна? – остро глянул Иван. – И в чем же она ошиблась?

— Да она тоже видела то, что хотела видеть! – почти со слезами воскликнула Аграфена, вдруг потеряв всякое терпение. – Когда смотрела на тебя… Неужто не понимаешь?!

Он понял… но побоялся признаться себе в том, что понимает. Да возможно ли? Да мыслимо ли такое?!

— Иван, – ослабевшим от слез голосом проговорила Аграфена, – поедешь с нами в Троицу? А?

Он отвернулся, зажмурился, обуянный непонятным страхом. Тени от свечей плясали на стенах так страшно, так причудливо. И каждая словно головой качала, словно остерегала от неведомого… от счастья остерегала, а еще – от платы за то краденое счастье.

— Или боишься? – вскричала вдруг сестра. – Или покинешь ее в беде?

Он отвел глаза от пророческих теней.

— Не шуми, – сказал спокойно. – Конечно, поеду. Только… там как будет? На богомолье?

— А это, – таинственным голосом произнесла Аграфена, – уж моя забота.

Вот так и вышло, что последняя поездка великой княгини Елены Васильевны в Троице–Сергиев монастырь оказалась воистину чудодейной. Вскоре, воротясь оттуда, молодая государыня ощутила себя в тягости. Помогли‑таки святые мощи Сергия Радонежского!

* * *

Весть о том, что у великого князя Василия Ивановича появился‑таки сын и наследник, произвела на людей разное впечатление. Соломония Сабурова, в святом иночестве старица Елена, криком кричала и лаяла Елену Глинскую блудницею. Ну что ж, она‑то, страдалица, давно поняла, что неплоден был именно ее муж, а она, Соломония, была заточена в монастырь безвинно, чтобы расчистить путь в князеву постель молодой красавице. Монахиню, впрочем, сочли полубезумною. К ее чудачествам уже успели привыкнуть: то сыном каким‑то, никем не виданным, кичится, то хает свою соперницу… Ежели кто усмотрел в воплях Соломонии некий смысл, тот свои догадки держал при себе, не желая проститься с языком, а то и с головою.

А вообще говоря, народ радовался. Ходили, правда, некие пугающие слухи, что коли разразилась в ночь накануне рождения царевича страшная гроза, то и царь будет грозный, однако мало ли что люди болтают! На то им и дадены Господом языки, чтобы болтать. Иван‑то родился в августе, а разве бывает август безгрозовой? К тому же один Грозный царь на Руси уже был – так звали Ивана III Васильевича, – и ничего, живы как‑нибудь! Авось и дальше поживем!

Князь Овчина–Телепнев встретил новость о рождении своего сына в боевом походе под Казанью. Он был первым воеводой передового полка в конной рати, шедшей под началом Михаила Глинского, родного дядюшки великой княгини Елены Васильевны. И полководец не мог нахвалиться отвагой своего воеводы, граничившей порой с безрассудством. Когда Иван Федорович со своими людьми пробил под неприятельскими стрелами брешь в стене и первым ворвался в город, Глинский уже простился с храбрецом. Невозможно было остаться живым в такой переделке… но Оболенский–Телепнев остался, хотя и не радовался сему.

Князь Иван искал смерти.

Ночь, проведенная в Троице, сломила его. Любовь, сила необоримая, и предательство, кое было совершено по отношению к государю, рвали на части душу, словно два лютых зверя. Только то и помогало выживать, что убеждал себя: а ведь кабы не родила великая княгиня наследника, к кому перешел бы трон после смерти Василия Ивановича? К его братьям, Юрию да Андрею? Но ведь они смутьяны известные, плевать хотели на крестоцеловальные записи, в которых клялись блюсти мир и единство в стране. Дай кому из них волю – расклюют державу, аки коршуны!