Потом, откинувшись на мягкой коже в украшенном флажками лимузине, затягиваясь неторопливо роскошной сигарой, Маунтолив почувствовал, как его душа, самая глубокая и нежная ее часть, становится сухой и пыльной, как египетский надгробный камень. Странно — но все ж таки бок о бок с этими глубинными переживаниями сосуществовали иные, бренные, пустые: он был в восторге от того, какой имел успех, как очаровал банкиров. Он, несомненно, был великолепен. Журналисты, в качестве величайшего одолжения, получили копии его сегодняшней речи заранее, и назавтра она будет слово в слово напечатана в утренних выпусках и должным образом проиллюстрирована свежими фото. Дипкорпус, как всегда, будет кусать локти от зависти. Почему никто, кроме него, не догадался сделать заявление о золотом стандарте: с одной стороны, вполне публичное, с другой же — завуалированное так изящно? Он попытался закрепить течение мысли на шипучей этой точке, бросить якорь в тихой бухте заслуженного самовосхищения, но тщетно. Он так и не увидел Лейлу. И увидит ли теперь?

Где-то там, внутри, упала некая преграда, открылась в дамбе течь. Он ввязался в новый, незнакомый внутренний конфликт, черты его лица сделались строже, изменился, стал целеустремленнее и строже ритм походки.

В ту же ночь на него обрушился мучительный приступ боли в ушах, такой же, каким он обычно отмечал каждое возвращение домой. Впервые в жизни болезнь эта приключилась с ним вне стен и палисадов материнской заботы, и он встревожился всерьез. Он попытался, и весьма неуклюже, заняться самолечением, изгнать, так сказать, беса проверенным домашним средством, однако по неопытности перекалил салатное масло и, влив его себе в ухо, заработал в придачу весьма неприятный ожог. В результате данного инцидента он провел в постели три бесконечных муторных дня, читая детективы и глядя во время долгих пауз в белую стену. По крайней мере, это извинило его отсутствие на церемонии кремации Персуордена — он бы наверняка встретил там Нессима. Среди многочисленных посланий и подарков, хлынувших в резиденцию, стоило лишь вести о его недуге просочиться в Город, был великолепный букет цветов от Нессима и Жюстин с пожеланиями скорейшего выздоровления. Будучи александрийцами и друзьями, иначе они поступить не могли.

Он много думал о них в те долгие бессонные ночи и впервые, в свете нового видения ситуации, узрел в них загадку, нет, две загадки. Даже и личные их отношения, моральная, так сказать, их основа, стали казаться ему чем-то странным, чего он никогда раньше правильно не понимал, не оценивал ясно. Неким странным образом дружба мешала ему увидеть в них людей, которые, подобно ему самому, были способны жить на нескольких уровнях сразу. Конспираторы, любовники — где же ключ к сей загадке? Тут он совершенно потерялся.

Но, может быть, искать ключи стоило бы чуть дальше, в прошлом, дальше, чем в состоянии были заглянуть с точки зрения дня сегодняшнего — он ли сам, Персуорден ли.

Он многого не знал о Жюстин и Нессиме — а знал бы, глядишь, и разобрался бы сам. Эти факты совершенно необходимы для нашей истории, однако, чтобы включить их должным образом в ткань повествования, нам придется пройти по собственным же следам вспять, ко времени, которое непосредственно предшествовало заключению этого странного брака.

Глубокие александрийские сумерки еще не успели окончательно взять их в плен.

«Но так ли уж… как бы выразиться поточней?.. Она тебе действительно необходима, Нессим? Я, конечно, все знаю, ты ходишь за ней по пятам, и она, конечно же, догадывается, чего ты хочешь».

Золотистая головка Клеа оставалась недвижна на фоне окна, ее взгляд прикован был к рисунку, двигалась только рука с угольком. Рисунок был почти закончен, еще от силы несколько штрихов, быстрых, летучих, и модель может быть свободна. Нессим надел, специально для позирования, полосатый свитер. Он лежал на неудобном маленьком диване, в руках — гитара, на которой он отродясь не игрывал, и хмурил брови.

«Как вы произносите в Александрии это слово — любовь? — спросил он наконец вполголоса. — Вот в чем вопрос. Одиночество, бессонница, bonheur, chagrin[79]— я не желаю ей зла, Клеа, и не хочу ее обидеть. Но я чувствую, что где-то каким-то непостижимым образом я нужен ей так же, как она мне нужна. Ну, говори же, Клеа». — Он знал, что лжет. Она — не знала.

Она с сомнением покачала головой, все еще не отрывая взгляда от бумаги, затем пожала плечами:

«Я люблю вас обоих, чего бы еще желать? И я поговорила с ней, как ты просил меня, попробовала спровоцировать ее, испытать. По-моему, это безнадежно». — А так ли уж она сама уверена в том, что говорит, подумалось ей. Она чересчур подвержена порой чужим влияниям и мнениям.

«Ложная гордость?» — спросил он быстро.

«Она только смеется, этак сухо, и, — Клеа изобразила безразличный жест, — вот так еще! Эта книжка, „Mœurs“, ее ведь словно голышом по Городу пустили, мне кажется, она так считает. Она думает, что не способна составить чье-либо счастье. По крайней мере, она так говорит».

«А кто ее об этом просит?»

«Она уверена, что ты. Потом, конечно же, твой статус. И наконец, она же все-таки еврейка. Поставь себя на ее место. — Клеа чуть помолчала. И добавила тем же отрешенным тоном: — Если ты и нужен ей, то для того только, чтобы деньги твои помогли ей найти ребенка. А для этого она слишком горда. Но… ведь ты же читал „Mœurs“. Что я буду повторяться».

«Даже и не открывал, — сказал он порывисто, — и не стану, и она это знает. Я ей так и сказал. Господи, Клеа!» — Он вздохнул. Это была еще одна ложь.

Клеа опять помолчала, поглядела в его смуглое лицо. Потом заговорила снова, подтирая большим пальцем в углу рисунка:

«Chevalier sans peur[80]и так далее. Вполне в твоем духе, Нессим. Но стоит ли нас, женщин, так идеализировать? Не слишком ли ты еще ребенок — для александрийца-то?»

«Я не идеализирую, я прекрасно знаю про все ее мистерии, потери и истерики. Кто не знает? Ее прошлое и настоящее… суть достояние всеобщее. Я просто-напросто считаю, что она составит прекрасную пару для человека столь…»

«Столь?»

«Бесплодного, как я, — сказал он вдруг и перевернулся на другой бок, улыбнувшись и нахмурившись разом. — Знаешь, мне иногда кажется, что я никогда не смогу влюбиться по-настоящему, пока жива моя мать, — а ей и до старости-то еще далеко. Ты что-то хотела сказать?»

Клеа покачала головой. Она затянулась сигаретой, тлевшей в пепельнице рядом с мольбертом, и вновь склонилась над своим творением.

«Ладно, — сказал Нессим, — я встречусь с ней сегодня вечером и постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы она меня поняла».

«Не „полюбила тебя“?»

«Я не настолько глуп, как то порою кажется».