«Цнух-цнух», – перевел он. – А если тебе нужен не просто кувшин с водой, а большой выбор разных напитков, надо сказать: «укхра хуна».

– Хорошо. А если я захочу, чтобы развели огонь?

– Это смотря для чего тебе нужен огонь, – серьезно ответил Кугайна. – Если для приготовления пищи, то «шопп», если для тепла и света – «хиис», а если ты захочешь поджечь лес или просто дом своего врага, тогда – «марах». Это слово не из бунабского языка, а из древнего языка Масанха. Но мы пользуемся некоторыми хорошими древними словами.

«Марах» – похоже на «мараха», – заметил я.

– И это не случайно. Все Мараха сотканы из особого невидимого огня, столь же опасного, как пламя лесного пожара. Это сложно объяснить, но поверь мне на слово, так оно и есть.

– Эй, а ты откуда это знаешь, дружище? – опешил я. – Что, ты какой-нибудь великий жрец и путешествуешь инкогнито?

– Не говори ерунду, – буркнул он. – Если бы я был великим жрецом, я бы не бродил пешком по лесу – нашел дурака! Вообще-то я хотел стать жрецом, когда был молодой, и даже выдержал первые испытания. Еще немного, и стал бы пагасой, а почти любой пагаса рано или поздно становится пагой. Но я вовремя понял, что это дело мне не по душе. А вот кое-чему научиться успел, это правда.

– Да уж, – я озадаченно покачал головой.

– Хочешь еще что-нибудь выучить, пока есть время? – спросил Кугайна. – Пригодится!

Я с энтузиазмом кивнул. Следующие три часа пролетели незаметно, а когда наступила ночь, я знал, что ее имя на бунабском языке – «каш». Не могу сказать, что я уже был готов вести продолжительные вдумчивые беседы, но вполне мог прочитать короткую, грамматически неправильную, но вполне внятную лекцию о своих насущных потребностях. Более того, я специально подготовился к встрече с Хэхэльфом. У меня были амбициозные планы: я собирался удивить своего невозмутимого друга и его бунабских приятелей.

Они вернулись с охоты довольные, разгоряченные – как деревенские мальчишки, совершившие удачный налет на чужую бахчу. Их добыча – не слишком крупное черное животное, немного похожее на поджарую свинью, бунаба называли его чечубечу – немедленно отправилась на огонь, причем слуги развели новый костер, вместо того чтобы воспользоваться тем, возле которого сидели мы с Кугайной. Очевидно, у них с этим действительно было строго: один огонь – для того, чтобы греться, другой – для приготовления пищи. Лентяй во мне бунтовал против такого роскошества, а поэт – восхищался.

– Угостите голодного демона кусочком убиенного обитателя этого леса? – весело спросил я Хэхэльфа.

– Посмотрим на твое поведение, – в тон мне откликнулся он. – Вообще-то лентяи должны ложиться спать с пустым брюхом.

Именно этого я и ждал.

– Гангэ ундэ алля! – гордо ответствовал я. Эту короткую, но емкую отповедь можно было приблизительно перевести как: «Нет – и не надо, зато я никому ничего не буду должен». Впрочем, самым удачным переводом была бы сакраментальная фраза знаменитого исландца Греттира Асмундсона: «Нет подарка – не надо и отдарка».

Я специально попросил Кугайну подобрать мне самый достойный ответ на случай отказа, и он заверил меня, что лучшей реплики, чем «гангэ ундэ алля» просто быть не может.

Мое выступление произвело сногсшибательный эффект, немая сцена вышла не хуже, чем в финале «Ревизора». Распахнувшийся рот Хэхэльфа – это еще что. Впервые в жизни мне довелось лицезреть очень удивленного человека бунабской национальности. Зрелище сие не поддается вербальному описанию. Остается добавить, что удивленных бунаба вокруг было множество: ламна-ку-аку Кект, его личные рабы, наша доблестная вооруженная охрана и даже сонные хуса, которые уже давно не подавали никаких признаков жизни, разве что вяло похрустывали, пережевывая какую-то снедь из бесчисленных тюков.

Немая сцена продолжалась несколько долгих секунд, потом Хэхэльф кое-как победил свою нижнюю челюсть, отвисшую от изумления, и набросился на меня с расспросами. У него были две версии: что я с самого начала умел говорить по-бунабски и зачем-то морочил ему голову, или же просто нажрался кумафэги и выучил язык за один присест.

– Только без паники, – улыбнулся я. – Я не ел кумафэгу. И бунабского языка я никогда не знал и до сих пор не знаю. Вынужден признаться: эта великая фраза – почти все, что мне удалось выучить.

– Не скромничай, Ронхул, – проворчал Кугайна. – Ты выучил немало слов за этот вечер. Ты очень способный.

– До сих пор был не очень, – скромно сказал я. – И вообще все зависит не от ученика, а от учителя. Наверное, ты – прирожденный учитель.

– Да, обычно у меня неплохо получается, – с достоинством согласился он.

– Ты научил его говорить по-бунабски? – восхитился Хэхэльф.

Они с Кектом принялись наперебой расхваливать меня и Кугайну за то, что мы с пользой провели время.

Эта история закончилась для меня, можно сказать, плачевно: пока все набивали рты свежезажаренным мясом, я был вынужден демонстрировать свои обширные познания. Тыкал пальцем в круглый коврик под собственной задницей и гордо провозглашал: «хму-шули-аси», гремел своими браслетами и говорил: «блиаг», размахивал в воздухе миской и торжественно заявлял: «нисар-сли». А когда подул ветер, я радостно завопил: «фене фейя», поскольку успел выучить и это слово. В итоге я почти ничего не съел, зато почувствовал себя ученой обезьяной, которой удалось худо-бедно развлечь общество. Поэтому спать я отправился в некотором смущении, но с чувством исполненного долга.

Все мои сны озвучивались исключительно на бунабском языке, так что я проснулся с ощущением, что теперь знаю гораздо больше, чем вчера. Думаю, так оно и было: пока я спал, разрозненные знания, полученные в течение вчерашнего вечера, как-то сами собой распределились по файлам, теперь ими было гораздо удобнее пользоваться.

– Как самочувствие, гений? – весело спросил меня Хэхэльф.

– Абада! – ответствовал я.

Это бунабское слово является настолько универсальным, что вполне может заменить целый язык. Его многочисленные значения располагаются в диапазоне между «гораздо хуже, чем следовало бы» и «все не так плохо, как могло бы быть, поэтому сегодня я не буду никого убивать». В каждом конкретном случае следует обращать внимание на выражение лица собеседника и уметь отличать нормальную бунабскую мрачность от ее экстремальных проявлений. Впрочем, с лицом у меня по-прежнему была беда: непослушная рожа оставалась такой довольной, что драматическое «абада» вполне можно было перевести, как «жизнь прекрасна».

Да она и была вполне прекрасной. Вот уж не думал, что мне может понравиться неторопливое путешествие через бескрайние леса острова Хой, да еще и с такой сомнительной целью, как встреча с неким богом. До сих пор я ни разу в жизни не встречался с богами и, откровенно говоря, не слишком верил в их существование.

Впрочем, я не мучил себя размышлениями: есть ли в природе этот самый Варабайба, или он – просто очень популярный местный миф. «Там видно будет», – равнодушно решил я и даже не потрудился удивиться внезапному приступу мудрости.