верстой болотца длинненького.

Кстати,

говорят,

что Вы открыли мощи

этого…

Калинникова.

Мало знать

чистописаниев ремёсла,

расписать закат

или цветенье редьки.

Вот

когда

к ребру душа примерзла,

ты

ее попробуй отогреть-ка!

Жизнь стиха —

тоже тиха.

Что горенья?

Даже

нет и тленья

в их стихе

холодном

и лядащем.

Все

входящие

срифмуют впечатления

и печатают

в журнале

в исходящем.

А рядом

молотобойцев

анапестам

учит

профессор Шенгёли.

Тут

не поймете просто-напросто,

в гимназии вы,

в шинке ли?

Алексей Максимович,

у вас

в Италии

Вы

когда-нибудь

подобное

видали?

Приспособленность

и ласковость дворовой,

деятельность

блюдо-рубле- и тому подобных «лиз»

называют многие

— «здоровый

реализм». —

И мы реалисты,

но не на подножном

корму,

не с мордой, упершейся вниз, —

мы в новом,

грядущем быту,

помноженном

на электричество

и коммунизм.

Одни мы,

как ни хвалите халтуры,

но, годы на спины грузя,

тащим

историю литературы —

лишь мы

и наши друзья.

Мы не ласкаем

ни глаза,

ни слуха.

Мы —

это Леф,

без истерики —

мы

по чертежам

деловито

и сухо

строим

завтрашний мир.

Друзья —

поэты рабочего класса.

Их знание

невелико,

но врезал

инстинкт

в оркестр разногласый

буквы

грядущих веков.

Горько

думать им

о Горьком-эмигранте.

Оправдайтесь,

гряньте!

Я знаю —

Вас ценит

и власть

и партия.

Вам дали б всё —

от любви

до квартир.

Прозаики

сели

пред Вами

на парте б:

— Учи!

Верти! —

Или жить вам,

как живет Шаляпин,

раздушенными аплодисментами оляпан?

Вернись

теперь

такой артист

назад

на русские рублики —

я первый крикну:

— Обратно катись,

народный артист Республики! —

Алексей Максимыч,

из-за ваших стекол

виден

Вам

еще

парящий сокол?

Или

с Вами

начали дружить

по саду

ползущие ужи?

Говорили

(объясненья ходкие!),

будто

Вы

не едете из-за чахотки.

И Вы

в Европе,

где каждый из граждан

смердит покоем,

жратвой,

валютцей!

Не чище ль

наш воздух,

разреженный дважды

грозою

двух революций!

Бросить Республику

с думами,

с бунтами,

лысинку

южной зарей озарив, —

разве не лучше,

как Феликс Эдмундович,

сердце

отдать

временам на разрыв.

Здесь

дела по горло,

рукав по локти,

знамена неба

алы,

и соколы —

сталь в моторном клёкоте —

глядят,

чтоб не лезли орлы.

Делами,

кровью,

строкою вот этою,

нигде

не бывшею в найме, —

я славлю

взвитое красной ракетою

Октябрьское,

руганное

и пропетое,

пробитое пулями знамя!

[1926]

* * *

Стала я замечать, что Луначарский с нами почти не здоровается. А раньше мы очень были им обласканы. В чем дело? Говорю об этом как-то при Шкловском, а Шкловский и спрашивает: «Ты разве не знаешь. Горький рассказывает всем, что Володя заразил какую-то девушку сифилисом и потом шантажировал ее родителей?»

— Как так?

— А я думал, вы знаете.

Мы удержали Володю за руки, чтобы не бежал прямо бить Горького. Я взяла с собой Витю и поехала объясняться.

Горький болен. Я оставила Шкловского в гостиной, а сама захожу в кабинет — сидит Горький за письменным столом. Перед ним стакан с молоком, белый хлеб. Смотрит на меня вопросительно. Чему бы, кажется, удивляться? Ходил же он раньше к нам в тетку играть, и я не удивлялась.

— Алексей Максимович, тут какое-то недоразумение. Вы рассказываете что-нибудь плохое о Вл. Вл-че?

— Я? Нет, конечно.

— Вы не говорили о нем то-то и то-то?

— Ничего подобного.

Я к двери: «Витя, Ал. Мак. все отрицает. Говорит — ничего подобного». Даже Шкловский возмутился такой наглостью.

— Алексей Максимович, помилуйте, да вы же мне сами говорили.

Горький не ожидал, что Шкловский за дверью.

— Ну что ж, ну и говорил. Я узнал об этом из достовернейшего источника. Мне сказал об этом врач.

— Но как же вы могли ему поверить? Ведь вы же знаете Володю, меня. Как не проверили, не спросили?!

— А какие у меня основания верить вам больше, чем врачу. А если б это и была даже сплетня, я считаю все способы дозволенными для того, чтобы удалить этих прохвостов, издающих и печатающих только самих себя, от министра просвещения Луначарского. А Луначарский хоть и плохой министр, но министр.

В ответ на это я потеряла дар речи и сказала только — тогда дайте мне имя, фамилию и адрес этого доктора.

— Я не помню.

— Так вспомните.

— Сейчас не вспомню. На днях скажу через Шкловского.

Жду неделю, жду две. Посылаю Горькому письмо… Конечно, не было никакого врача в природе. Я рассказала всю историю Луначарскому и просила передать Горькому, что он не бит только благодаря своей старости и болезни.

Лиля Брик. «Горький»

ВЕРДЕН И СЕЗАНН

Я стукаюсь

о стол,

о шкафа острия —

четыре метра ежедневно мерь.

Мне тесно здесь

в отеле Istria[9] —

на коротышке

rue Campagne-Premiere[10].

Мне жмет.

Парижская жизнь не про нас —

в бульвары

тоску рассыпай.

Направо от нас —

Boulevard Montparnasse[11],

налево —

Boulevard Raspall[12].

Хожу и хожу.

не щадя каблука, —

хожу