– Будь я проклят, – выдохнул Илья Абрамович.

Медведь с закинутой на плечо секирой. Егоров хорошо знал этот символ. Знал и девиз, обычно красовавшийся над головой медведя. «Слава трудом рожденна». Да, на камне под дикарской хижиной в глубине перуанских джунглей неизвестный резчик выбил узнаваемый товарный ярлык Большой ярославской мануфактуры. Мануфактуры, принадлежавшей Алексею Ивановичу Затрапезному.

Осмотреть ярлык и вообще приблизиться к хижине Егорову никто не позволил. Его насилу затянули назад, в проход через прореженный кальпар. Илья Абрамович не возражал. Знал, что нельзя рисковать, что в поселении могут оказаться мужчины, а если не будет мужчин, то найдутся женщины, которые разъярятся не меньше, чем их мужья. Титус заявил, что поведёт всех ещё более глубокой дугой, боялся наткнуться на туземцев.

Егоров первое время даже не вспоминал зудевшую и расчёсанную в кровь ногу. Увиденное поразило его. Ведь Илья Абрамович никогда по-настоящему не верил ни в дневниковые записи Затрапезного, ни в само существование Города Солнца. Теперь готов был поверить во всё разом. Ночью, засыпая в невообразимой теснине влажного леса, поклялся себе, что не даст Скоробогатову схоронить тайну возрождённого Эдема. Нет, придёт время, и Егоров опубликует все данные. Пусть люди знают. Имеют право знать. Разве может быть иначе?

На следующий день путники забрели в топкую жижу. Тащились по щиколотку в воде, источавшей мускусное зловоние и затхлые ароматы торфа. Переполненная гниющей растительностью, вода пенилась под каждым шагом, оставляла на брючинах липкие разводы. Яркие бутоны на притопленных кустах примешивали к общим запахам сладкий привкус цветения, отчего тошнота лишь усиливалась.

Когда Титус выводил всех из низины, идти становилось легче, но мягкий подшёрсток леса быстро сменялся непроходимой стеной бамбука. Прорубаться через него было пыткой. Выматывались даже агуаруна, посменно пропускавшие вперёд Перучо и Егорова. Ильи Абрамовича хватало на полсотни ударов по неуступчивым коленчатым стеблям, после чего он вынужденно отступал. Просека получалась узенькой. Шли цепочкой, шаг в шаг. Сменяясь, буквально обтирались друг о друга. Илья Абрамович терял терпение. Не забавлялся возможностью безнаказанно касаться Сакеят, не развлекал себя мыслями о том, как вывезет её в Испанию. Ему хотелось простора, хотелось дышать. Или хотя бы развести руки в стороны, не уткнувшись в зелёную бамбуковую решётку. Раззадорив себя до исступления, Егоров сорвался – принялся сопя, со злостью размахивать мачете по сторонам, будто мог в несколько порывистых движений высвободить себе достаточно пространства. В итоге ушиб руку и едва не поранил стоявшего перед ним Перучо.

После срыва Илья Абрамович впал в отрешение. Ни мыслей, ни чувств. Прорубать тропинку его больше не просили. Справились сами, втроём. За два часа до рассвета выбрались из бамбукового заточения, следом проскочили километр дождевого леса и оказались возле реки. За рекой на небольшом отдалении вздымался заросший клубами растительности горный кряж.

– Мы близко, – выдохнул Перучо.

Егорову не терпелось добраться до экспедиционной группы: рассказать Скоробогатову о камне с ярлыком Затрапезного и наконец подозвать к себе доктора Муньоса. Илья Абрамович отказывался терпеть непрекращавшийся зуд в ноге ещё одну ночь, требовал от агуаруна, чтобы они не останавливались. Подзадоривал себя мыслями о полевой кухне и защищённой от дождя палатке Скоробогатова – обо всех прелестях лагеря, в последние два месяца ставшего почти родным. Не сомневался, что Аркадий Иванович давно достиг горного хребта и сейчас осматривает лес в его изножье. Быть может, нашёл новый указатель или намёк на то, где искать Город Солнца.

Под оживлённое кудахтанье сероспинных трубачей Егоров первый вошёл в реку и, чуть не опрокинутый течением, заторопился к противоположному берегу. Мерзкие птицы, внешне похожие на уродливую смесь обычного ворона и обгоревшего павлина, издавали учащённое кряхтение, отдалённо напоминавшее утиное кряканье. Титус жестами показал, что может сбить одного из трубачей камнем, но Илья Абрамович запретил ему это делать. Егорову было не до лесной дичи. Поджидая на берегу метиса и агуаруна, он опять расчесал лодыжку. Зуд усилился. Под ногтями, отросшими за три дня, собрались гнойные катышки, пальцы перепачкались в крови. Егоров с отвращением понюхал их. Решил, что не снимет ботинки, пока не увидит доктора. Не хотел и думать, во что превратились его стопы. Вспомнил о мучениях Дмитрия и впервые ему посочувствовал. Мальчишку, конечно, земляные блохи не донимали, но ходить с истёртыми ногами – безрадостное занятие.

Титус, Сакеят и Перучо перебрались к Илье Абрамовичу. По его настоянию сразу углубились в предгорный лес и свернули направо. Агуаруна не могли наверняка сказать, сколько им предстоит пройти на север, прежде чем они достигнут экспедиционной группы. Егоров надеялся добраться до палатки Скоробогатова пусть бы и затемно, но в ближайшие часы. После заката признал, что идти ночью опасно.

Гамаки Егорова и Перучо сгинули с общей поклажей, пущенной на бесполезные баррикады, поэтому приходилось довольствоваться теми двумя, что всегда держали при себе индейцы. Один из гамаков, пропахший пóтом, горечью лесных испарений и костровым дымом, достался Егорову. Сакеят спала на земле, подстелив под спину мешанину из свеженарубленных веток и листьев, поверх укрытую коротким куском брезента. Второй гамак поочерёдно, сменяясь в ночном карауле, занимали то Перучо, то Титус.

Уснуть было невозможно. Егоров с силой расчёсывал ногу. Боялся коснуться лодыжки напрямую и пальцами царапал её через брючину. Кожа онемела, но зуд не прекратился. От него ломило кости. Илья Абрамович достал нож и принялся водить по брючине обухом. Чувствовал, как лопаются гнойные нарывы, как гной, перемешанный с кровью, собирается над отсыревшими носками и бортиками ботинок. От удовольствия морщился, закатывал глаза. Остановившись, обрёк бы себя на приступ ещё более глубокого, сводящего с ума зуда. Не останавливался, даже провалившись в беспокойную дрёму.

В кратких снах Илья Абрамович слышал над ухом тяжесть папиного дыхания. Видел маму в отглаженной сорочке, в серой узкой юбке, в очках с острой оправой и с пучком волос на голове – идеальным пучком, из которого не выбивался ни один волосок. Слышал крики родителей и захлопнувшуюся за папой дверь – в день, когда Илюша видел его в последний раз. Илюша сидел за столом и делал уроки. Перелистывал тетрадь и отсчитывал десять клеточек от полей, чтобы записать номер задачи. Ровно десять клеточек. И, чтобы не сбиться, помечал каждую из них лёгким прикосновением карандаша. Карандашные пометки потом тщательно стирал ластиком. Иначе мама заметит. Иначе будет злиться. А нужно быть аккуратным. Носочек к носочку, платочек к платочку, стрелочка к стрелочке. И почему-то вместо письменного стола перед Илюшей была каменная глыба с ярлыком Затрапезного, а возле стены лежала бесконечно длинная, упитанная туша анаконды. Нигде не было видно её головы, а её хвост обвивался вокруг правой ноги Илюши. Неприятное осклизлое прикосновение, поднимавшееся выше от белых хлопковых носочков до кромки коротких белых шортиков.