говорят: «Да ты не понимаешь, как ты тогда ужасно жил, и сейчас не понимаешь, насколько лучше стало жить».

– Ну, спасибо, разъяснили.

Истинной оценкой времени является только мировосприятие современников эпохи – счастливыми они себя ощущают, или несчастными. Наша жизнь была украшена самым счастливым обстоятельством – нам некому было завидовать, жили почти одинаково, и всё всем было доступно.

Впрочем, один пасмурный эпизод из жизни в Беловодовке я запомнил. Как-то, когда мне довелось пасти одному, у меня разболелся зуб. Дело было осенью, из низких туч нет-нет, да и просыпался мелкий дождь. Солнце запахнулось этими тучами и не глядело на землю. В такую погоду коровы не стоят на месте, а непрерывно идут, хватая траву на ходу. Я с зубной болью, бегу за ними: «Кудааа? Кудааа?», упаду на кучку соломы из-под комбайна, поплачу, и опять: «Кудааа? Кудааа? А тучи, убегая от ветра, прижимаются к земле, и, увидев нас, бросают свою пригоршню мороси.

На следующий день я отправился в деревню. Мама отвела меня к бабке, которая переговорила с бесплотными силами по поводу болезни зуба «Раба божьего Эдуарда», и зуб прошел. То ли время пришло ему выздороветь, то ли гипнозом без сна организм мой мобилизовала.

О деревенских способах лечения больше воспоминаний осталось у Валика. Он основное время проводил в деревне, и жизнь деревни была больше у него перед глазами. Да и вообще он всегда «болезненно» относился ко всяким болезням, не оставлял их без внимания, и тем более не относился безразлично к способам и методам лечения или преодоления болезней. Так что рассказ о медицине в деревне Беловодовка я дословно привожу по его воспоминаниям, которые он прислал мне в письме.

Во время копки картошки мою маму (тетю Валю) свалил радикулит. Свалил буквально – она не могла ходить. Хозяева сказали, кто в деревне специалист по таким болезням, и этого специалиста позвали. Пришла крепкая бабка, положила маму через порог в нашу комнату лицом вниз, побрызгала водой и что-то пошептала. Потом взяла веник и топор, веник приложила к пояснице, а топором стучала по венику. Затем опять что-то пошептав, схватила тетю Валю за ноги и приподняла их высоко вверх, затем перевернула маму вверх лицом и снова подняла за ноги. И мама пошла, как ни в чем не бывало!

Наша хозяйка – тетя Кира, была специалистом по выниманию соринок из глаза. Делала это она языком и к ней приходили все деревенские. Я тоже видел, как она действовала, и научился от нее выворачивать веко, чтобы вынуть соринку, только соринку вынимал не языком, а носовым платком далеко от Сибири, помогая друзьям и детям.

А помнишь, – вопрошает Валик, – как лечили хозяйского сына Ваську, когда его за живот укусила собака и он начал хиреть. Сначала его сажали в бочку с пихтовым лапником, залитым горячей водой, но это не помогало. Тогда повели его к бабке, снимающей испуг, и действительно после этого он пошел на поправку. Совпадение это, или мобилизация защитных ресурсов организма?

А как лечили тетю Валю при воспалении легких? Или вправляли плечо бабушке? Бабушка сильно кричала, и нас выпроводили из комнаты. Диагнозы без рентгена ставили сами больные, близкие, соседи и, разумеется, лекарь.

Большим несчастьем для нас могла стать болезнь, случившаяся с нашей кормилицей Зорькой. Встала угроза, что ее надо будет забить. Куда девать мясо в этой безденежной деревне? Это была потеря надежды на наше благополучное будущее. Коллективный разум подсказал попробовать прочистить (уж ни я, ни Валик не помним, горло или пищевод) кляпом, смоченном в дегте. Прочистили, и корова выздоровела.

Когда наступила зима, я снова стал работать «на лошади».

Бабушка из двора не выходила. Она готовила еду и вела переписку.

Письма с фронта и на фронт шли бесплатно. Сохранилось письмо с фронта. Это листок, с одной стороны которого пишется письмо, а с другой – адрес. Листок складывается пополам и пошло. На листке штамп о том, что военной цензурой проверено.

Обратная дорога

К концу 43-го года, когда война с Кавказа ушла, мы получили от Макара Семеновича вызов. Надо было собираться в дорогу. В это время, в начале 44-го года к нам в Сибирь приехал мой отец. Просто так во время войны ездить было нельзя, значит, он каким-то образом добился разрешения и получил нужные бумаги.

Приезд его был кстати. Он привез из Архангельска кое-какие вещи для обмена и для того, чтобы одеться при въезде в город, помог деньгами на дорогу, но главное, он помог реализовать наш сохраненный капитал – он помог продать нашу Зорьку. В деревне ее купить было совершенно некому. Они с мамой накинули Зорьке на шею веревочку от маленьких саночек для поклажи, и пошли, по совету местных, на железнодорожную станцию Ижморская, где мог быть базар. Каким разумным было решение мамы и бабушки: приобрести корову. Зорька бесплатно давала нам по 3 литра молока, и обменяла вещи, которые мы за нее отдали, на деньги, за которые мы ее продали.

От мамы долго не было вестей, и бабушка послала нас, ее искать.

Идти надо было за 7—9 км в ближайшую деревню соседнего района, откуда на эту станцию ходили обозы. Зимой дорога одна, заблудиться мы, пожалуй, не могли. Был тихий солнечный день с легким морозцем, раннее утро. Дорога идет, минуя околки, разбросанные то ближе, то дальше от дороги. У одного из околков, на белоствольных березах рядом с дорогой, прямо над головой на фоне голубого неба расселись черные тетерева с красными бровями и лироподобными хвостами. Чистые контрастные цвета. Такое в памяти отпечатывается на всю жизнь, тем более виденное один раз в жизни там, где тетерева не пуганные.

У хозяйки, названной нам нашими деревенскими для пристанища, красавица дочь почти моего возраста и мальчишка дошкольник, который, дразня передо мной мать, пел недозволенные озорные частушки, а мать, смеясь, шлепала его по губам. Обоз вышел в тот же день.

Меня взяли в качестве возчика, а Валентина отправили обратно с попутными санями. Валик рассказывает, что вернулся он в Беловодовку, на ночь глядя. Бабушка сидит, не зажигая коптилки. Остались они вдвоем – жутко так ему стало.

Везли мы горох, с одной ночевкой. На станции с саней на весы мешки мы по двое скидывали, а с весов мешок на подставленную согнутую спину кладут двое, а несет один, и идти с этим мешком на спине надо по доске, брошенной на кучу гороха, чтобы куча была в амбаре побольше. Вес мешка за 70 кг – это значительно больше моего веса. Мешок всей своей тяжестью старался меня свалить, меня пошатывало, но доска была широкая, и я упрямо передвигался вверх, с трудом удерживая равновесие. Пятидесятикилограммовые мешки я до этого носил, но 70 кг. уже были для меня запредельными, но куда деваться…. Нес.

А сам-то я, какой был? Сохранилось удостоверение ГТО (готов к труду и обороне), выданное 12 июля 1944-го года в Хасавюрте, т. е. через полгода после Ижморской. На удостоверении, записанные карандашом, мои параметры из данных замера в призывной комиссии. Рост 158, вес 47, выжал 75. Что значит «выжал 75» это, очевидно, усилие, развиваемое кистью на ручном динамометре, а не поднятие штанги. Через несколько лет, когда я уже весил 52 кг, я не без усилия выжимал одной рукой двухпудовую гирю.

Я нашел дом, где останавливались папа с мамой. Им не удалось продать корову в Ижморке, и они пошли в шахтерский город Анжеро-Судженск – это еще за 70 км. Я с обозом поехал обратно.

На обратном пути мы встретили стаю волков. У нас в деревне рассказывали про два случая нападения волков на людей, но, кажется, не из нашей деревни. Один, из-за своей жуткости, запомнил – за санями, на которых была женщина с младенцем, гналась стая. Женщина, чтобы спастись, бросила с саней грудничка: «Ещё рожу».

Перечитывая и редактируя свое повествование в очередной раз,