правда, не веяло и сейчас, но теперь появилось нечто иное – несуетливое достоинство и холодная злость. Последняя проявилась не сразу, а только в ходе поразительного рассказа Алексея Ужищева.

Мы шли по Новой Басманной, пересекли железнодорожные пути, соединявшие Каланчевку и Курский вокзал, свернули в затянутый туманом Сад имени Баумана, где не было ни души, если не считать нескольких молчаливых ворон.

– Жизнь аб-со-лют-но переменилась, – сказал Ужищев и умолк, видимо, соображая, с чего начать. – Я ведь, знаешь, едва преступником не стал. На волосок был от этого. Понимаешь, после этой чертовой «Стирки» такое зло взяло. Что это за люди, которые лезут к другим в мозги и начинают ворошить чего-то, перетряхивать, распутывать-запутывать. Как вот я бы полез двигатель самолета чинить, а знал бы только, где он находится плюс что такое отвертка. А потом после моего ремонта людишки погрузились бы на борт со своими чемоданами. И хорошо бы этот самолет просто не взлетел, а то ведь мог взлететь – ненадолго.

Угадай, чего я сделал? Пришло мне на ум узнать, где живет Мацарская, мой враг, которая жизнь поломала. Так ведь я думал, помнишь? Посмотрел расписание, когда она будет на Маросейке в следующий раз. Приехал, поставил машину так, чтобы никто не мог незаметно для меня ни въехать, ни выехать. Нет, никакого оружия у меня не было, ни ножа, ничего такого. Сначала, думаю, узнаю адрес, график ее, а там видно будет. Стою. Подъезжает ее машина, «судзучка» дамская. Долго не выходит она. Наконец явилась. В черных очках притом, как шпион. А день не сказать чтобы солнечный. Хмарь какая-то, дрянь погода. Ладно, жду, курю, радио слушаю. Там про отвод тяжелых вооружений говорили, про донецкий аэропорт. Слушаю, меня аж трясет. Давно стемнело, часов пять просидел в машине без движения. Есть хочу – из еды у меня только мятная конфетка.

Люди разные входят, выходят. Уж, думаю, не пропустил ли? Может, машину оставила, сама на метро или с кем-нибудь уехала. Все-таки жду. Еще с полчаса прошло, вижу: идет. Уже вечер, фонари горят, а она в темных очках. Садится в машину, выезжает. Трогаюсь за ней, на расстоянии, конечно, держусь. На светофоре она проскакивает на желтый. Между нами три машины. Все, думаю, потерял. Еду наудачу, сворачиваю на бульвары, разгоняюсь – опа! – вот она, «судзучка». Свернула на Большую Бронную, остановилась, заходила в магазин, вышла с каким-то свертком. Потом в переулки, значит. В Богословский, что ли. Я не отступаю и не приближаюсь. Наконец машина ныряет в арку. Приехали, значит. Останавливаюсь метров за пятьдесят, выхожу, иду на своих двоих. Вижу ее машину во дворе, фары еще горят. Короче, выбирается она, захлопывает дверь, блокирует замки. А сама в телефон глядит. Натурально, не видит ничего – как ты ночью сквозь черные очки разглядеть что-то хочешь?

Тут она ровно услышала мои мысли. Огляделась по сторонам, поднимает очки. Мама дорогая! У нее такой фингал, как будто она на ринг выходила и получила в глаз. Огромный, страшный синяк! Увидел я это и как бы очнулся. Типа представил, как это я сам женщину ударю или убью. Даже не Мацарскую – любую женщину. Может, даже жену мою бывшую. Это, короче, ни в какие ворота не лезет. Душу все равно не отпустит, только грех на душу примешь. Да и Рената к тому же уже с фингалом, бог не фраер. Ни убавить ни прибавить.

Ужищев засмеялся и впервые посмотрел мне прямо в глаза. От его рассказа было не по себе. Пусть развязка оказалась безобидной, но какой-то случайно безобидной, что ли. Несколько минут мы шагали молча. Я не сразу решился спросить:

– А что было бы, если бы у Ренаты не было синяка? Кстати, я ведь видел этот синяк своими глазами.

– Меня это больше не волнует, – ответил Ужищев жестко и безразлично. – У меня теперь другие дела, совсем другие.

– И вообще почему Мацарская? Там же какой-то дядечка был, ученый шарлатан. Никитич или как?

– Тимофеич. На Тимофеича я налоговую полицию натравил. Больше он не практикует. А может, легализовался. Говорю же, мне это по барабану.

Мы зашли в кафе. Здесь было тепло, а перегородки из тонких реек были оплетены лозами искусственного винограда. Мы заказали кофе, поговорили про Италию. А потом Алексей рассказал, что «помогает МЧС собирать гуманитарку» для Донбасса.

Я почувствовал нечто вроде того, что мог бы ощутить человек, рыбачащий в море, увидев, что прямо под его маленькой лодкой темнеет, сгущается, разрастается гигантская тень то ли кита, то ли подводной лодки, то ли иного чудовища, поднимающегося на поверхность. От этой темы уже невозможно было отплыть, но любое соприкосновение с ней казалось опасным или безнадежным. «Гуманитарный груз в Донбасс» – человечная часть бесчеловечного дела. Притом нет никакой уверенности, что к этой человечной части – доставке еды, медикаментов, стройматериалов – не прибавляется, скажем, поставка оружия.

Война, которая одним виделась исполнением братского долга, другим – беззаконным вторжением на чужую землю, не была войной двух государств в точном смысле слова. Две страны, еще недавно бывшие одной, не успели стать настолько чужими, чтобы разойтись на расстояние подлинного отчуждения. По сути, это была братоубийственная война. То, что этого обстоятельства не желали замечать обе стороны, вынуждало каждую из них раздувать враждебность и рисовать противника куда большим врагом и злодеем, чем это было на деле, чтобы воевать с большей уверенностью в своей правоте. Главная война шла в умах и за умы. Новости, телепередачи, реклама, искусство – государство и общество с обеих сторон изолгались ради единственной цели – стать врагами по-настоящему и больше не испытывать сомнений: стрелять или не стрелять друг в друга. Врагами при этом становились не только граждане воюющих стран, но раньше всего соотечественники внутри собственного государства.

Уличение во лжи сделалось самым враждебным поступком, особенно если уличающий и уличаемый были согражданами. Скажи я Алексею, что гуманитарная помощь может оказаться не вполне гуманитарной и не то чтобы помощью, услышал бы горячий упрек в нежелании помочь голодающим и лишенным крова. Такой упрек был бы не лишен оснований, равно как и мои сомнения, поэтому я сказал:

– Знаешь, у меня под Киевом родственники. Сестра моего деда, ее сын дядя Коля и их дети, а теперь еще и внуки. Моей матери оттуда приходят открытки – на Восьмое марта, на день рождения, на Новый год.

– И чего? – спросил он с вызовом.

– А еще я помню, как приезжал туда, как мы собирали лещину и катались вместе по песчаным откосам. Знаешь, как веретенца. Или как маленькие бревна. Это было счастье.

Он промолчал. Возможно, по той же причине, по какой я не стал высказываться о гуманитарном конвое. Покидая кафе, мы оба, кажется, чувствовали, что и надо бы договорить, но сейчас из такого разговора