– Ведомство это такое, что лишний раз лучше не звонить. – Главный перелистал снимки, лежавшие под фотографией сопки, проговорил недовольно: – Какие-то пушчонки времен царя Ляксея, танки на бычьей тяге, винтовки, из которых сподручнее стрелять слюной, а не свинцом…

Приподнявшись, Данилевский глянул на снимок:

– Это не наша винтовка, это старая японская арисака, сейчас арисаки у них толковые, короткие, кавалерийского типа, калибр шесть с полтиной…

– Но это-то наше произведение, – показал главный Данилевскому другой снимок, усмехнулся: —…искусства! Две палки, две гайки, одно колесо, один гвоздик, посредине…

– Наш танк, – опасливо подтвердил Данилевский, выразительно глянул на дверь: никто сюда не идет?

– Вот-вот, – главный засек взгляд Данилевского, – сами себя боимся! А ведь я знаю тебя совсем другим, Федор. Ты и на пистолет не боялся пойти, и на штык.

– То были совсем другие времена, – грустно вздохнул Данилевский, – они прошли. Не только люди – кровь в людях была совсем другая. – Данилевский понурился, заложил руки между коленями, сжал их, хотел добавить, что разные Емельяновы и кое-кто еще разбавили эту кровь в людях водой – я совсем не святой, но еще раз, с опасением глянув на дверь, добавил: – А может, это мы стали другими.

– Ты Прохорыча, конечно, знаешь…

– Знаю, – подтвердил Данилевский: Прохорыч, которого за революционное прошлое в редакции звали Залпом Аврорычем, работал в отделе писем «Комсомолки», кажется, в ту пору, когда и «Комсомолки» еще не было, учил и главного Данилевского водить пером по бумаге, – конечно, знаю, – воскликнул Данилевский, и лицо его слабло, обвисло, сделалось еще более серым.

– Сегодня ночью взяли, – тихо проговорил главный, – пришли и взяли! Дома осталась только жена-старуха, с постели не встает, и кошка, больше никого! И люди боятся зайти в дом, подать воды. Я специально ездил сегодня домой к Прохорычу. Он хоть и не наш уже – пенсионер, по другому ведомству проходит, а я за него буду ходатайствовать. Не верю, что Прохорыч – враг народа.

– А вдруг?

– Ну да! – главный насмешливо сощурил глаза. – Во времена Махно не стал врагом, а сейчас решил стать. И жена, которая в Цариныне, в политотделе у Сталина, инструктором работала, тоже, как поднимется, – если, конечно, поднимется, – врагом народа станет. Так? Не-ет, Федор, друзьям надо верить, иначе не стоит такое слово, как дружба, даже в речи употреблять.

Летом в Москве шли аресты, брали людей, на которых никогда не подумаешь, что они – перерожденцы, враги народа, но они оказывались перерожденцами, за деньги переметнувшимися в лагерь неприятеля, газеты, в том числе и «Комсомолка», давали материалы о врагах, о митингах на заводах, требующих выше поднимать карающий меч революции и рубить резче, – брали врагов и в газетах, но «Комсомолки» это пока не коснулось.

Ночи были чуткими, опасными – каждый шорох шин вызывал озноб, сыпь на коже, Данилевский так же, как и все, спал неспокойно, слушал ночь, сердце его гулко бухало, когда неподалеку останавливалась машина и на тротуаре слышались строенные шаги, – это значит за кем-то приехали, но в последнюю неделю Данилевский, измученный тревожными ночами, спал глухо – затыкал уши ватой, пил отвар валерьянки и заваливался в постель.

Отвар оглушал его, вгонял в сон, а ватные затычки ни пропускали никаких звуков извне – так Данилевский побарывал собственную внутреннюю квелость. О тех людях, которых арестовали, он старался не думать – раз арестовали, значит, было за что – за дело арестовали, о том, что есть арестованные невинно, по стуку-бряку какого-нибудь завистника или просто стукача-профессионала, которому все равно, на кого стучать, лишь бы стучать, иначе жизнь для него становится пустой, – Данилевский тоже не думал. Он вообще это не подвергал сомнению.

И только беспокойство, поселившееся внутри, мешало ему, – отсюда и душевная слабость, и дрожь в ногах, и непрочность походки. Временами он вспоминал Пургина и завидовал ему – у парня ни отца, ни матери, ответственен только за себя и только за самого себя… может переживать. Хотя если он споткнется и попадет в тюрьму, то и кусок хлеба принести будет некому.

Лицо Данилевского, когда говорили об арестах, делалось растерянным, ослабшим, глаза серели, лоб покрывался потом.

По ночам густо дымили печи нового московского крематория – работы у мастеров превращения тел в пепел летом 1938 года было гораздо больше, чем в другие годы. Можно подумать, что люди стали умирать чаще – изменился климат, на землю напал мор, не стало еды и питья – нет, люди своей смертью умирали с той же периодичностью, что и пять, и восемь лет назад, и природа тут была ни при чем. Но об этом было опасно говорить…

– Сударев из типографии оказался врагом народа, – сказал ему главный, – знаешь Сударева? Мастер из верстального цеха… Тимошенко из наборного… тоже арестован. Газету «Гудок» перетряхнули так, что это уже будет другая газета. Ты, Федор, похоже, живешь совсем в другом измерении, – главный внимательно посмотрел на Данилевского, потом сцепил руки и поглядел на фотоснимок танка, лицо его сделалось скучным: жалкая пушчонка, броня из фанеры, слабый ход – у танка не мотор, а пукалка, которой хорошо только пукать, а не танк катать, человек в таком танке сидит, как скворец в скворешнике, а если грянут события посерьезнее, чем на Хасане, армии с такими танками придется туго. Главный вздохнул: – Ладно, Федор, будем ждать наших героев. – Добавил, думая о чем-то своем – впрочем, понятном Данилевскому – уж очень красноречивым был взгляд главного: – Если, конечно Господь Бог позволит… И кое-кто еще.

Главный верил Данилевскому, иначе не стал бы так с ним говорить, – Данилевский не мог донести, не мог сказать, что главный сомневается в мощи Красной армии, – хоть и ослаб он, и взгляд слезящихся глаз растерян и беспомощен, а так как был Данилевский порядочным человеком, так таким и остался, он обольет себя бензином и подожжет – но не заложит человека. Главный верил Данилевскому, а Данилевский верил главному, они понимали друг друга с полуслова, как понимали и то, что время наступило такое, когда сын станет продавать отца, дед – внука, а мать – сына. Хуже, чем в Гражданскую войну, хотя пору хуже, чем Гражданская, трудно придумать.

В начале сентября в редакцию вернулся Георгиев – странно пополневший, будто в армии его кормили только одними шоколадными батончиками, загоревший до коричневы, словно специально запекался на печном жару, и, что совсем уж было необычно, – разговорчивый. Настолько разговорчивый, что вдруг ни с того ни с сего начал шпарить на японском.

– Курлы-мурлы-фурлы! – ласково передразнила его Людочка. – А Пургина нашего не видел?

– Нет. И не слышал. Наверное, он… – Георгиев сделал красноречивый жест, потом немо развел руки в стороны, – наверное!

Ходил теперь Георгиев в