Выйдя из его кабинета, Марта обнаружила, что в большой комнате почти никого нет. Она взяла сумочку и, выскочив на улицу, чтобы избежать встречи с товарками, чуть ли не бегом заспешила по Главной улице к витрине, где было выставлено платье.

Перед войной женщина считалась красивой, если она была высокая, широкоплечая, с узкими бедрами и длинными ногами. Помимо книг, заполнявших комнату Марты, там было немало журналов, и на картинках у всех женщин были такие фигуры. И когда Марта видела свое отражение, когда представляла себе, как она выглядит в том или ином платье, она мысленно вытягивала себя в высоту, сужала, придавала себе изящные позы: вот она пересекает комнату под огнем восхищенных взглядов — совсем другая женщина, не похожая на ту, какая она на самом деле. А Донаван видел в ней сырой материал и собирался формовать его сообразно со своими вкусами. Но это платье побуждало забыть все ложные представления о красоте, и Марта восторженно, чуть ли не с болью, рассматривала его: магазин был закрыт, и она знала, что уже не купит платья. Девушка чувствовала, что стоит ей надеть это платье, и она станет совсем иной — не только в собственных глазах, но и в глазах других, — такой, какова она на самом деле. И платье предназначено именно для этой, пока никому не ведомой Марты. Оно было ярко-синее, из какой-то красивой прозрачной шелковистой материи. По узкому, облегающему лифу были разбросаны мелкие блестки, сверкавшие, как бриллиантики, и такими же бриллиантиками были осыпаны банты на широкой юбке. Не платье, а мечта — плечи чуть задрапированы, а юбка широкая, вся в фалдах. Но стоило Марте назвать про себя это платье «мечтой», как она вспомнила Донавана, и от ее уверенности не осталось и следа: он такого платья ей бы не выбрал.

В ту же минуту она услышала автомобильный гудок и, обернувшись, увидела самого Донавана: он изо всех сил старался задержаться в потоке машин, особенно мощном в субботу, после полудня. Казалось, по улице течет река нагретого блестящего металла, машины ползли вереницами, чуть не упираясь друг в друга, и Марте пришлось некоторое время бежать по тротуару, прежде чем она сумела прыгнуть в машину и опустилась на сиденье рядом с Донаваном.

— О чем ты размечталась, дорогая моя Мэтти, у витрины этого соблазнителя, мистера Луиса? — спросил Донаван.

Она объяснила — как можно более непринужденным тоном, стараясь скрыть те чувства, которые вызывало в ней облюбованное платье. Выслушав ее, он сказал:

— Но, Мэтти, ты же знаешь, что ты должна обо всем со мной советоваться. Я видел это платье сегодня утром, и, право же, тебе пора бы уже кое-чему научиться. Оно очень красивое, нарядное и все такое, а вот шика в нем нет. Но расстраиваться тут нечего. Мы заедем к тебе — и вот увидишь: ты у меня будешь самой красивой на балу.

Она рассмеялась и, подумав немного, решила подчиниться, а подчинившись, почувствовала к нему даже признательность. Но в то краткое мгновение, пока она раздумывала, в ней пробудились совсем другие чувства — неприязнь и нежелание подчиняться его требованиям.

Как только они вошли к Марте в комнату, Донаван вынул из шкафа два вечерних платья — все ее достояние, — разложил на кровати и задумчиво, озабоченно принялся их рассматривать. Потом присел рядом и, нахмурившись, стал щупать материю — казалось, между ним и платьями установилась некая тайная связь, сообщничество, из которого Марта была исключена. В дверь постучали, и вошла миссис Ганн: Марта поняла, что она, должно быть, услышала мужской голос.

— О, это вы, мистер Андерсон, — с притворным облегчением сказала она.

Донаван, едва взглянув на нее, ответил, что очень занят.

Миссис Ганн тихонько кивнула Марте, и та вышла вслед за нею на заднюю веранду.

— Надеюсь, вы правильно поймете меня, — начала миссис Ганн, — но моя дочь никогда не водила мужчин к себе в спальню. Я, конечно, не могу сказать ничего плохого про мистера Андерсона, но…

Бледное, одутловатое лицо миссис Ганн блестело от пота, пряди редких рыжеватых волос потемнели и были влажными, а платье промокло от подмышек до талии — она не принадлежала к числу тех, кто легко переносит жару.

— Я получила письмо от вашей мамы, — жалостным голосом продолжала она. — Ваша мама очень беспокоится. Я ведь обещала ей за вами присматривать, но…

Марта сердито ответила, что в надзоре не нуждается.

Миссис Ганн обиделась: она, конечно, никому не навязывается. Марта ответила, что вот и прекрасно. Обе перестали сдерживаться и начали кричать вовсю.

— Мэтти, — долетел до них голос Донавана. — Поди сюда, ты мне нужна.

Застигнутые в самый разгар ссоры, обе женщины, в общем любившие друг друга и знавшие это, обменялись понимающей улыбкой, как бы прося одна у другой извинения.

— Это все жара, Мэтти, — страдальческим голосом сказала миссис Ганн. — Такая погода ужасно действует мне на нервы.

Марта с удовольствием расцеловала бы ее, но поцеловать женщину ей казалось положительно невозможным. А потому она лишь сухо сказала, что миссис Ганн может не волноваться насчет мистера Андерсона.

В бесцветных встревоженных глазках миссис Ганн вспыхнули лукавые огоньки. Обе женщины посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Ох и молодчина же вы, — проговорила миссис Ганн и опять залилась раскатистым смехом, беспомощно сотрясаясь всем своим большим натруженным телом. Она обняла Марту и поцеловала, и Марта, сделав над собой усилие, не отстранилась от этого влажного, крепко пахнущего потом объятия. — Молодчина, — повторила миссис Ганн.

Марта кивнула и, смеясь, с виноватым видом вернулась к Донавану.

— Нет, этих противных женщин никогда, видно, не оторвешь друг от друга, — небрежным, но ворчливым тоном заметил он. — И ты не лучше моей мамаши. Она вечно хихикает с бабами, а нужно, чтоб они чувствовали разницу между тобой и ими, Мэтти. Сколько раз я тебе об этом говорил. Но ты все равно продолжаешь якшаться с простым людом.

Марта нетерпеливо пожала плечами и отошла к застекленной двери. Сейчас уже не было того потока автомобилей, который заполнял улицы в послеполуденные часы, лишь время от времени стремительно проносились отдельные машины. Макадамовое шоссе блестело, точно смазанное маслом, знойное солнце нестерпимо жгло, и в воздухе стоял густой запах разогретой смолы. На грозовом небе тяжелые зловещие тучи перемежались с ярко-синими просветами. Деревья в парке стояли неподвижно, цветы в саду поникли, листья свернулись. Марта злилась, и в то же время ей было грустно. Ей уже не хотелось идти на эти танцы; все стало противно, а главное — она сама не понимала, почему у нее так резко меняется настроение: точно в ней живет несколько совершенно разных людей, которые отчаянно ненавидят друг друга, но связаны между собой присущим им всем стремлением — мощным, безымянным, безликим, бесформенным, как текучая вода. Марта стояла молча у открытой двери, через которую в комнату вливался с улицы горячий, пахнущий смолою воздух, и медленно погружалась в глубокую меланхолию — состояние слишком привычное, хотя она и старалась его избегать. Вот так же стояла она девочкой и смотрела, как меняется облик вельда, когда по нему, подобно стаям птиц, скользят тени от облаков, как спускается с гор дождевая завеса, — в такую минуту ей казалось, что она погружена в летаргический сон, скована, недвижима, обречена.