пальцами и стала читать, скользя глазами по строчкам. Затем положила листок на стол, на мгновение болезненно зажмурилась, и сквозь ресницы проступили крохотные слезинки. Потом снова посмотрела на Романа с такой невыразимой тоской, что у него зашлось сердце.

— Оля, — он наклонился к ней, взял ее руки в свои, — Оленька, если бы я знал… Ты прости меня…

Она качнула головой:

— Это ты прости, что я не сразу… — голос у нее сорвался, и быстрым ручейком по щеке скатилась слеза.

— Нет, я должен был… я мог бы… я никогда не прощу себе, что столько лет… столько всего упустил… — Нужные слова никак не шли. Их просто не хватало, чтобы выразить хотя бы долю того, что он сейчас чувствовал.

— Рома, Ромочка, постой, тебе не за что себя прощать…

— Я плохо про тебя думал. Предала, думал…

— Так оно и есть, — перебила его Оля. — Предала. Сначала тебя. Потом родителей. Но я не хотела…

— Я должен был все выяснить, — не слышал ее слова Роман, продолжая сокрушаться. — А я узнал, что ты замужем, и все. Я даже думать про тебя не мог…

— Не вини себя, слышишь? — Оля уже не плакала. Она нежно взяла его лицо в ладони и почти невесомо прикоснулась губами к его губам. — Если кто и виноват, то уж точно не ты. А сейчас подожди секундочку.

Она поднялась и выскользнула из кухни. Роман, все еще взволнованный, шумно выдохнул и, откинув голову назад, прислонил затылок к стене.

Взгляд его упал на потолок, покрытый густой сетью трещин. Потом скользнул ниже, прошелся по стареньким шкафчикам, разномастной посуде, давно не крашенным стенам, тоже с огромной щелью под окном. В первый миг он и не обратил внимания, как здесь тесно и угнетающе бедно. Сразу стало не по себе, неуютно, тягостно. А ведь Оля и его сын живут здесь…

Но тут впорхнула Оля, держа в руках маленький пузатый альбомчик. Придвинув табурет поближе, она положила его перед ним на стол.

— Ну вот, Рома, смотри, — и она открыла первую страницу альбома.

44

— Вот здесь Роме годик. А тут уже почти два. А это я его водила на елку в дом культуры, — комментировала Оля каждый снимок, и сама улыбалась, вспоминая те моменты.

Лишь одну фотографию оставила без внимания и постаралась скорее перевернуть. Но Роман остановил ее, хотя внутри и царапнуло неприятное чувство. На фото рядом с Олей был, видимо, ее муж.

Оля смутилась, занервничала, потом все-таки пояснила:

— Это Миша. Мой бывший муж. Ты, наверное, думаешь, как я могла выйти за него… без любви. Вернее, даже любя другого. Просто у меня в тот момент не было выхода. Миша… он спас меня.

— От отца?

— И от отца тоже. Но сначала — от себя самой.

Роман посмотрел на нее пристально. Что значит — от себя самой? Что такого хотела сделать Оля? Ну не убить же себя. Или убить?

Потупив взгляд, Оля глухо сказала:

— Мне очень стыдно… Я тогда как в бреду была. Узнала, что ты уехал навсегда. Мне некуда было пойти. И я просто сломалась. А он остановил. Удержал меня от страшного шага. И увел от отца. И знаешь, каким бы потом Миша ни стал, я ему все равно буду благодарна.

— Почему вы развелись?

— Потому что я так и не смогла тебя забыть, — просто сказала Ольга.

Этот далекий неизвестный Миша спас его Олю и его сына, так получается. За одно это ему спасибо, конечно, но как же, черт побери, печет внутри. Одно дело знать абстрактно, что Оля когда-то была замужем, а другое — видеть на фото другого мужчину, обнимающего ее. И вот эти все детали о нем еще больше делали его реальным, почти ощутимым.

Но Роман сумел справиться с собой. В конце концов он тоже не жил совсем уж монахом, пусть и ничего серьезного у него ни с кем не сложилось. И Олю именно он вычеркнул из жизни, ни разу не спросил, не поинтересовался. Так что прошлое надо оставить в прошлом.

Подавив ревность, он с улыбкой произнес:

— Так хочется его скорее увидеть живьем, познакомиться с ним…

— С Мишей? — удивилась Оля.

— С сыном. Мне кажется, он похож на мои детские фотки.

— Он очень на тебя похож! — ликуя, сообщила Оля. — И не только внешне. Он в классе лучше всех учится. Они там только букварь прошли, а он еще в пять лет читал вовсю! Я ему: «Ромочка, давай тебе почитаю?». А он; «Я — сам!». Представляешь? Такой вот он. И запросто слагает в уме не только два плюс три, но даже, например, семнадцать плюс девятнадцать. А они такое даже не проходят еще.

Все это она рассказывала с такой гордостью и светилась вся при этом. Роману тоже стало на душе светло и приятно, даже ревность рассеялась.

— Утром вы… — тут Оля осеклась и густо покраснела. Потом спросила робко: — А ты останешься?

— Я не хочу уходить.

— Тогда завтра утром его увидишь. Я могу тебе постелить на Пашкином диване. Он сегодня в смену. Он же тоже на комбинате работает, только в цеху.

— Ты с братом живешь?

— Да, он, как вернулся из армии, переехал сюда, чтобы нам с Ромой помогать. В своем доме без мужчины тяжело. Ну и с деньгами тоже было туго, — и тише добавила: — Порой даже на хлеб не могла найти…

Роман даже глаза отвел — стало вдруг нестерпимо стыдно. Он там, в Москве, каждый вечер ужинал в дорогих ресторанах, просто потому что ленился готовить. И вообще деньги не считал, а родный сын и любимая женщина голодали…

— Мама помогала, конечно. Но отец у меня такой, что сильно-то не напомогаешься. Еще живем от них далеко, а он каждый шаг ее контролирует. Ну и после развода с Мишей вообще сказал, что знать меня не желает. И маме запретил приходить. Пашке тоже запрещал, но тому плевать. Приехал вот и живет. На комбинат устроился. Ты же его только маленьким видел. А сейчас он знаешь какой взрослый стал. Они с Ромкой обожают друг друга. Паша спит в большой комнате. А мы с Ромкой за печкой.

Роман внутренне содрогнулся. За печкой! Это что вообще такое? После ее рассказов стало тягостно так, что терпеть невозможно. Оля же, наоборот, казалась радостной и оживленной, словно не замечала всей этой бедности и убогости вокруг. Да она и о бедах своих, и о жестоком отце, и о голоде рассказывала