Надо сказать, Бурлакова, как представитель академической науки, человек осторожный. Она, конечно, публикует статьи о «влиянии сверхмалых доз», но все-таки ведет речь только о дозах. То есть когда вещества хоть и мало, но оно еще есть – пусть даже одна молекула на стакан! Потому как если вещество есть, биологическое воздействие можно как-то попробовать объяснить воздействием на рецепторы или параметрическим резонансом – буквально за уши что-нибудь притянуть. Но что делать, если вещества в растворе вовсе нет? Бурлакова от «памяти воды» открещивается:

«…требуется, чтобы водные структуры были достаточно устойчивыми и не распадались раньше, чем на них отреагирует клетка. Физики же утверждают, что время жизни структурных образований молекул воды чрезвычайно мало».

При этом о работах Шангина и Березовского, которые работали с разведениями, в которых молекул активного вещества уже не оставалось вовсе, Бурлакова знает. Равно как и о том, что от этих работ серьезные научные журналы открещивались и отпихивались. Об этом феномене пишет и коллега Бурлаковой – лауреат Государственной премии СССР, доктор биологических наук Н. Пальмина: «Исследователи, работающие в области сверхмалых доз (СМД), испытали и продолжают испытывать скептическое отношение со стороны академической науки к своим результатам и работам… многие академические журналы отказывали и продолжают отказывать авторам этих работ в публикации только на том основании, что концентрации используемых агентов слишком малы… При этом не спасает ни досконально проверенный эксперимент, ни безупречная репутация авторов в их предшествующей научной деятельности. Порой формулировка причин отказа в публикации носит откровенно курьезный характер, например, один из наших весьма авторитетных журналов заявил, что «статья не может быть опубликована до тех пор, пока полученные результаты не будут объяснены в рамках общепринятых законов биохимии и энзимологии». Как же, спрашивается, тогда развиваться науке, если все новое, выходящее за рамки общепринятого, будет игнорироваться?»

Игнорирование еще ладно. Обиднее насмешки. Люди, которые эксперимента не проводили, но не верят в некий эффект, исходя из своих догматов, хохочут над людьми, которые эксперимент провели, эффект обнаружили и теперь обтекают… Такое, например, было с осторожной Бурлаковой: «Обнаружив подобный эффект, мы примерно с полгода повторяли свои опыты, пытаясь исключить ошибку. И уж если поначалу мы сами с недоверием относились к собственным результатам, то недоверие и даже насмешки со стороны коллег… дело, видимо, в том, что время сверхмалых доз еще не пришло. Вспоминаю, как 3–4 года назад, уже после Бенвениста и спустя почти 10 лет после Шангина – Березовского, я делала сообщение в одном из институтов по поводу действия сверхмалых доз… Видели бы вы реакцию. Посыпались шуточки… Очевидно, всему свое время. Надо, чтобы созрели не только отдельные личности. Надо, чтобы созрела критическая масса всего общества. Похоже, мы к этому приближаемся».

Видимо, права была ее коллега Пальмина, сказавшая: «…нас ожидает длительный и тернистый путь до окончательного признания научной правоты, в первую очередь эффектов веществ в СМД, а затем и мнимых растворов… может быть, будет высказана какая-то новая «сумасшедшая» идея, и она, вновь перевернув все сколько-нибудь устоявшиеся представления, направит мысли ученых совсем в другое русло…»

Вот как раз о такой сумасшедшей идее я и хочу рассказать. Идея будет сумасшедшая, но ее автор – гражданин грамотный. Надо его, пожалуй, обрисовать несколькими мазками…

Он уже немолодой человек старой закалки. Советской закалки, я бы даже сказал. Дома у него по советскому обычаю много книг, на стене ковры, которые так любили советские люди, почитавшие ковры и хрусталь за мерило жизненного успеха и достатка. Но, помимо желания жить хорошо, сыто и богато (насколько это вообще возможно было при Советах) гнездилось во многих людях упомянутой закалки стремление к познанию мира. Такие люди есть всегда, у них гипертрофированный поисковый инстинкт, видимо. Социальная система может таких людей поощрять, а может давить, как это было во времена христианского Средневековья, но они рождаются, чтобы познавать мир. Шило у них в заднице на этот счет! Один, будучи скромным служащим патентного бюро, размышляет об устройстве Вселенной и скорости электромагнитной волны; другой, руководствуясь древними легендами, раскапывает мифологическую Трою; третий с позиций гидромеханика размышляет о сердце; четвертый посвящает всю свою жизнь поиску пути в Индию через Атлантический океан…

Вот с одним из таких одержимых я сейчас и беседую, сидя на скрипучем советском стуле в его скромной четырехкомнатной квартире. Если бы я просто сказал вам, чем он занимается, серьезные читатели покрутили бы пальцем у виска, а мой любимый академик Кругляков – председатель комиссии РАН по борьбе с лженаукой налупил бы меня своей мозолистой рукой по мягкой писательской попе. Поэтому, опасаясь экзекуций, я зайду издалека, осторожно, прикрыв попу, то есть расскажу сначала о биографических моментах героя. Зовут его Станислав Зенин.

Он биофизик. Закончил физфак МГУ. Именно оттуда выпускают настоящих биофизиков. Потому что у настоящего биофизика должно быть хорошее физическое образование. Это понятно: физика – основа основ, фундамент. Какой бы красивый домик ни был, без хорошего фундамента он долго не простоит.

Но «по жизни» Зенин вовсе не физик. Он доктор биологических наук и, как ни странно, дважды кандидат наук – химических и философских. То есть у него две кандидатские диссертации. Зачем? Хороший вопрос. Я его тоже задал. Но не сразу, а после некоторого ознакомления с деталями биографии…

– Я поступил в МГУ в 1959 году – как раз тогда кафедру биофизики и открыли. Когда я поступал, у меня был выбор – или медицина, или физика. Но в те годы было впечатление, будто с позиции физики можно определить биологию, что понятно: более точная наука должна определять менее точную. Потом уже я в этом усомнился, отчего и выросла моя вторая кандидатская – по философии… А еще в 1959-м, после запуска спутника вся молодежь стремилась к звездам, астрономия стала модной, и туда тоже многие шли. И, поскольку баллов у меня было больше, ребята переживали: пойду я на астрономию или нет, составлю им конкуренцию или не составлю. Но я пошел туда, куда пошел, и ничуть не жалею, уж больно мне хотелось понять сущность жизни!

…Завидное стремление. Зенин не стал астрономом, но звезды хватал, правда, не с неба, как его сокурсники-астрономы, а со дна Белого моря, где у биофизиков была биологическая практика. Потому что, помимо физики и математики, которые физикам положено знать «по штату», биофизикам на физфаке давали очень много биологии. Заставляли резать лягушек, посылали практиковаться на биостанции. Учили хорошо, но после окончания физфака Зенин понял, что ему не хватает знаний промежуточной науки – химии.

– Химии нам давали мало. И в основном это была биохимия. Но я осознал, что понять биологию без хорошего знания химических основ невозможно.

И он был прав. Потому что химия вырастает из физики, а биология из химии. Потом из биологии вырастает психология и так далее. То есть в основе психологии все равно лежит физика, о чем мы еще поговорим.