При первой же встрече со мною ген. Постовский рассыпался в благодарностях.

– Вы сделали с моей дочуркой что-то невероятное… Правда, правда, она приехала вся в синяках в результате всех этих кавалькад, даже еще более похудевшей, но полная жизни и в восторге от всего пережитого. Впечатления лились из нее как из ведра, только и слышались имена всех ваших офицеров. От вашей Алечки она в восторге, не знает, как и благодарить ее за удивительную заботливость о ней.

Однажды, совершенно неожиданно, под нашими окнами показалась целая толпа горцев с копьями, щитами, мечами и даже с кольчугами. Это были мои закадычные друзья-хевсуры, проведавшие о моем появлении в Гомборах. Их привел мой верный спутник Гага Циклаури. Ужас Али перед толпой дикарей скоро сменился искренней симпатией. Гага, поселившийся близ перевала, потом часто приходил навещать нас. Он часто с любовью всматривался в мои черты:

– Вот, – говорил он, – тогда был у тебя ус тонкий, как бровь, а теперь даже стал с бородой. А помнишь, как ты полез на крутой скала и тебя увидела дочка с другой стороны ущелья, бросилась на колени и стала молиться – и вдруг видит: ты уже на вершине, перекрестился и ударил шашкой о скалу три раза. Чуть-чуть ты не пропал тогда.

Как-то раз он пришел поздней ночью. В каждой руке он нес по маленькому медвежонку, величиной с крысу. Бедняжки сразу набросились на подогретое молоко, которое Алечка давала им из импровизированной соски, сделанной из намоченного хлеба, завернутого в тряпку. Сейчас же за ними прибежал командир дивизиона и выпросил их себе.

– Ведь я один-одинешенек, – говорил он, – а теперь нас будет трое.

Как только он достал для них соску, мы передали ему обоих. Они росли не по дням, а по часам, но оставались все время ручными, сосали ладонь каждому, кто только ее протягивал, сверкая крошечными, как бисер, глазками. Вместе с Кожиным они ходили в лагерь, где постоянно катались, как с горки, с солдатских палаток и крали, где только находили, мед и сладости.

Апофеозом всех наших достижений являлся домашний театр. Вначале приходилось репетировать с каждым в отдельности. Но с течением времени появились настоящие артисты, двое из них работали впоследствии на провинциальной сцене. В хоре певчих открылись великолепные голоса: первый тенор, Филоненко, пел раньше в хоре Архангельского; другие прекрасно разбирались в нотах. Балалайкам и мандолинам было отведено второстепенное место. Хор трубачей, увеличенный до 20 инструментов, открывал спектакль и заканчивал его балом. В качестве интермеццо служили характерные танцы и номера «любимца публики, мага и волшебника М. Глизера» – надо было видеть общий восторг, когда два здоровенных кузнеца дробили на его груди 19-пудовый камень или когда он босиком поднимался на пирамиду отточенных как бритва шашек. Бал открывался вальсом адъютанта с командиршей, после чего оставался лишь дежурный офицер, прочие приглашались к нам на ужин. Во все время не было ни одного инцидента.

Но все это было только развлечением. Строевая работа шла по часам. С утра я уже слезал с моего молодого, только что сповоженного коня и пускал машину в ход.

Обучение верховой езде я взял в свои руки, гоняя по пяти смен в сутки, так как езде обучались все, даже новобранцы. Мало-помалу некоторые смены я передал Кулакову. Подготовленные в Петербурге наводчики руководили обучением материальной части, каждый с прислугой своего орудия, под общим руководством артиллерийского техника. Сложные упражнения по наводке с контрольным прицелом я обошел тем, что предложил технику вставить отрезок трехлинейной винтовки в выхолощенный снаряд; номер стрелял из своего орудия, как пехотинец с помощью прибора для стрельбы дробинкою из винтовки. Этим сразу постигается секрет мертвого хода – а их было восемь в механизмах орудия, лафета и дистанционной трубки. Тайна, не поддававшаяся никаким теоретическим объяснениям, – и с этим становились излишними все контрольные приборы.

Стреляли по призовой мишени уменьшенного в десять раз размера, на дистанцию, вдесятеро меньшую против положенной, и полученные пробоины давали ту же картину, как при боевой стрельбе.

Лучшие орудия получали призы – по полфунту белого хлеба на человека, а лучшие наводчики – по фунту.

Как только люди освоились с материальной частью и наводкой, я начал налаживать стрельбу батареи, причем за взводных ставил особо подготовленных фейерверкеров, для которых ввел сокращенные правила стрельбы. Путем соревнования и выдачи поощрений в виде белого хлеба я добился того, что люди увлеклись своим делом, как спортом.

– Наш командир, – говорили солдаты, – что ни день да чем-нибудь подвеселит. Мы что ни день едим белый хлеб.

Наказаний накладывать уже не приходилось, все шло от сердца, был лишь один случай пьяной драки. Виновный, повесив нос, стоял под шашкой, когда я подошел к нему и резким движением сорвал с него мундир; он был совершенно убит. «Бессовестный негодяй, – сказал я ему, – ты напился как свинья, вступил в драку и вдобавок еще позорно бежал с поля сражения. Ты не заслужил чести даже под шашкой стоять в мундире нашей батареи». – «Виноват, ваше высокоблагородие, ей Богу, больше в рот хмельного не возьму», – говорил бедняга, захлебываясь от волнения. – «Ну ладно, Бог с тобой. Я тебе верю, вложи теперь шашку в ножны и ступай к каптенармусу, чтоб он тебе выдал другой мундир вместо того, который я тебе порвал». Радостно бросился солдатик в цейхгауз[106]и мне не пришлось более карать ни его, ни кого другого. Казалось бы, что блестящее обучение, образцово налаженный общий порядок и, наконец, целый ряд военных праздников, вносивших радостное оживление во всех и каждого, – все это могло лишь радовать командира и служить живым примером командирам других батарей, фактически оставшимся без руководства, – в сущности, оно так и было. В первой батарее был только что выпущенный из фельдфебелей Павловского военного училища молодой подпоручик Расторгуев, видимо, мечтавший завоевать руку и сердце подраставшей дочки командира батареи. Он сумел привлечь и прочих, и они употребляли все усилия, чтоб не отстать от наших хотя бы в отношении строевой подготовки. Но наряду с этим похвальным соревнованием были пущены в ход и интриги.

Совершенно неожиданно мне доложили, что в батарейной лавочке похищено 148 руб. 60 коп. выручки. В минуту головокружительных успехов это для меня было потрясающим ударом.

Я тотчас же приказал выстроить батарею. Напряженное внимание, глубокое огорчение сменили на этот раз на лицах солдат обычное выражение радостного ожидания.

– Сегодня, – сказал я им, – я собрал вас, чтоб поделиться с вами глубоким огорчением. Нашелся между нами недостойный, который украл молоко из груди родной матери. Вы знаете, куда шли лавочные деньги, вы видели, как мы украсили нашу жизнь теми экономиями, которые годами пропадали напрасно. Еще позавчера начальник артиллерии предлагал мне одну из гренадерских батарей в Тифлисе, где меня ожидала легкая карьера, а мою жену – спокойная городская жизнь. Я отказался. Я сказал, что для меня нет батареи лучше нашей, нет радостей, которых я не мог бы разделить с вами. Теперь мне приходится раскаиваться: нашелся негодяй, который доказал мне, что не все мои солдаты понимают меня, не все готовы меня поддержать, не все дорожат честью своего имени, имени нашей батареи.