Ее глаза потемнели, и он ждал негодующего ответа. Но она сидела молча, словно обдумывая его вопрос.

— Думаю, что из-за вас, — наконец произнесла она.

Невозможно было бы сделать подобное признание более бесстрастным тоном. Арчер покраснел до корней волос, но не смел ни двинуться, ни заговорить — как будто эти слова были диковинной бабочкой, которая от малейшего шороха могла раскрыть крылышки и улететь; но если сидеть не шелохнувшись, то другие, такие же прекрасные бабочки могли собраться вокруг нее.

— Во всяком случае, — продолжала она, — только вы заставили меня понять, что под этой скукой может таиться нечто изысканное, тонкое и возвышенное, что многие вещи, которые я ценила до этого, на самом деле ничего не значат в сравнении с этим. Не знаю, как удачнее выразить свою мысль, — она слегка нахмурила лоб, — но мне кажется, раньше я никогда не ощущала так ясно, какая низость и безжалостность лежит в основе так называемых изысканных наслаждений, за которые так жестоко приходится платить…

«Изысканные наслаждения — за них не жаль заплатить!» — хотел воскликнуть Арчер, но промолчал, повинуясь ее взгляду.

— Я хочу, — продолжала она, — быть совершенно честной с вами — и с собой. Я давно надеялась, что эта минута настанет — и я смогу рассказать вам, как вы мне помогли, что вы сделали из меня…

Арчер слушал Эллен, глядя на нее исподлобья, — и прервал ее, вдруг разразившись смехом:

— А понимаете ли вы, что сделали из меня?

— Я — из вас? — Она слегка побледнела.

— Да, я — создание ваших рук гораздо более, чем вы — моих. Я — мужчина, который женился на одной женщине потому, что так ему приказала другая.

Ее бледность сменилась румянцем.

— Я думала — вы обещали… давайте не будем говорить об этом.

— А-а! Как это по-женски! Ни одна из вас не желает смотреть ужасной правде в глаза!

— Так Мэй это не принесло счастья? — Голос ее упал.

Он стоял у окна, барабаня пальцами по полуоткрытой раме, и каждой своей клеточкой ощутил тоскующую нежность, с которой она произнесла имя своей кузины.

— Но это то, к чему мы оба стремились, разве нет? И вы сами сделали выбор!

— Я сам? — отозвался он машинально, не сводя взгляда с моря.

— Но если нет, — продолжала она, развивая свою мысль с настойчивостью, которая, очевидно, причиняла ей боль, — но если нет, если не стоило отказываться от… не стоило терять все… ради того, чтобы спасти других от разочарования и горя… Тогда все, ради чего я вернулась, все, по сравнению с чем моя прежняя жизнь казалась бедной и убогой, потому что там это никого не интересует, — все это есть обман или пустые фантазии…

Он повернулся к ней:

— И в этом случае… никакая причина не удержит вас от возвращения?

Ее глаза, прикованные к нему, были полны отчаяния.

— А разве… вы думаете, есть такая причина?

— Нет, раз вы поставили все на карту ради безоблачности моего брака. Но мой брак, — воскликнул он с яростью, — не то зрелище, которое могло бы удержать вас здесь! — Она не ответила, и он продолжал: — Что толку? Благодаря вам я понял, что такое жить по-настоящему, и в тот же самый момент вы заставили меня довольствоваться химерой. Это выше того, что может вынести человек!

— Не нужно так говорить — я же терплю! — вырвалось у нее, и глаза ее наполнились слезами. Она убрала руки от лица и взглянула на него прямо и открыто с отчаянной безрассудной отвагой. Вся ее душа раскрылась ему навстречу — и Арчер стоял, совершенно потрясенный тем, что внезапно понял.

— Как — и вы? Вы тоже? Все это время?

Ответом были слезы — она больше не могла удерживать их, и они медленно потекли по ее щекам.

Их разделяло полкомнаты; оба они не сделали никакого движения друг к другу. Арчера поразило, что он совершенно не чувствовал физического присутствия Оленской — он бы вообще не ощущал его, если бы не был прикован взглядом к одной из ее лежавших на столе рук — как тогда, в крошечном домике на Двадцать третьей улице, он все время смотрел на ее руку, чтобы не смотреть ей в лицо. Теперь его воображение вихрем крутилось вокруг этой руки, как по краю водоворота; но он все еще не сделал попытки приблизиться к этому краю. Он знавал любовь, которая кормила его и сама кормилась ласками; но страсть к Оленской настолько вошла в его плоть и кровь, что ее нельзя было удовлетворить столь простым способом. Он боялся лишь одного — не сделать чего-нибудь, что могло бы стереть смысл и значение ее слов.

Но спустя лишь мгновение его охватило чувство неминуемой потери. Они были вдвоем, так близко друг к другу — и так далеко. Словно мир раскололся надвое — и они остались в разных половинах, прикованные цепями каждый к своей судьбе.

— Впрочем, какая разница — если вы вернетесь обратно? — выдавил он, но она услышала его безмолвный безнадежный крик: «Как мне удержать вас?»

Она сидела неподвижно, опустив глаза:

— Я останусь — пока.

— Пока? Значит, через некоторое время? Вы уже назначили его?

Она подняла на него ясные глаза:

— Я вам обещаю — до тех пор, пока вы будете держать себя в руках. До тех пор, пока мы сможем прямо смотреть в глаза друг друга — так, как сейчас.

Он опустился на стул, осознав смысл ее ответа: «Если вы шевельнете хоть пальцем, вы вынудите меня вернуться — вернуться к тем мерзостям, о которых вам известно, вернуться к тем искушениям, о которых вы только догадываетесь…» Он понял это так ясно, как будто она произнесла это вслух, и эта мысль удерживала его по другую сторону стола в какой-то растроганной благоговейной покорности.

— Что же за жизнь будет у вас! — простонал он.

— О, я выдержу, пока моя жизнь будет частью вашей.

— А моя — вашей? Она кивнула.

— И это все, что ждет нас?

— Но ведь это и есть ВСЕ, не так ли?

При этих словах он вскочил, забыв обо всем и видя только ее лицо. Она тоже встала — не для того, чтобы подойти к нему или бежать от него, но спокойно, словно часть задачи была выполнена и теперь осталось только ждать; так спокойно, что, когда он приблизился, ее вытянутые руки не оттолкнули его, а, скользнув в его руки, ласково, но твердо удержали его на таком расстоянии, чтобы он мог прочесть остальное на ее лице.

Может быть, они стояли так очень долго, а может быть, всего несколько мгновений; но времени этого оказалось достаточно, чтобы она беззвучно сказала все, что хотела, а он понял, что имеет значение только одно. Он не должен допустить, чтобы эта их встреча стала последней; он должен оставить их будущее в ее руках и просить лишь о том, чтобы она держала его как можно крепче.

— Постарайтесь не чувствовать себя несчастным, — надломившимся голосом сказала она, отнимая руки.

— Но вы не уедете? Не уедете? — спрашивал он, словно это было единственное, чего бы он не вынес.