рядом существует живой мир, полный света, красок, птичьего пения.

...Лебеди летели крыло к крылу и негромко переговаривались.

Снова дорога.

В холодном рассеянном свете сумерек гаснет день. Мы сворачиваем к двум одиноким юртам на склоне холма. В первой нас встречает высокая темнолицая старуха. Она как будто смущена. Я трогаю железную печку рукой и тут же осознаю всю неуместность своего жеста — печь холодна. Совсем смутившись, хозяйка подбрасывает в топку кизяка и разжигает огонь.

Мы испытываем неловкость от своего вторжения. Спокоен один Пахомов. Он степенно беседует с хозяйкой, качает головой, смеется. Можно подумать, что Юрий Афанасьевич в гостях у любимой тещи. Да, рассказывает старуха, она живет одна, но в соседней юрте сын-доктор с золовкой, она сходит, предупредит... Да, эта юрта холодная, она привыкла...

Хозяйка выставляет угощение — плоские пересушенные кусочки творога, какие-то хлебцы и в фаянсовой чашке лакомство, о котором я уже наслышан, — молочные пенки.

Незаметно хозяйка исчезает и скоро возвращается: нас ждут. Она справилась со своим смущением и теперь почти весела. Приезжим будут оказаны подобающие почести.

Докторская юрта была совсем другой: ковровые дорожки, кровати, застеленные атласными покрывалами, швейная машина, транзисторный приемник. Яростно гудела печка.

Скоро появился доктор. Он был в новом кафтане с застежками на боку и в гутулах — мягких сапогах с загнутыми носками.

— Сайн байна у, — говорит Пахомов.

— Здравствуйте, — улыбается доктор.

За его спиной толпятся соседи.

— Пришли поговорить, — снова улыбается доктор, кивнув на своих знакомых. — Не всякий день увидишь здесь новые лица.

Подали чай. Я принял чашку двумя руками, как меня учили, с поклоном. Так в Монголии выражают признательность хозяину дома. Чай был очень крепкий, с молоком, на поверхности плавали золотистые пятна жира. Я не без паники сделал первый глоток. Вкус вкусом, но действие напитка я оценил очень скоро. Дело в том, что к концу дня я начал скисать. Двое суток на колесах, короткий отдых, быстрая смена картин — путешествие такого размаха оказалось мне не по плечу. Две чашки чая вернули меня к жизни. Будь благословен монгольский чай! Рецепт этого напитка (чай, молоко, жир, соль, иногда — немного поджаренного пшена) — не результат гастрономических изысков. Вековой опыт кочевников был его автором. Такой чай (или похожий на него) пьют в горной Азии, во всех странах с резко континентальным климатом. Он мгновенно снимает усталость и незаменим на высоте, зимой, во время вынужденных ночевок в снегу.

Неторопливо течет беседа. Доктор переводит своим, Пахомов — нам. Доктор рассказывает о детях. Родительские заботы на всех широтах одинаковы. Дети выросли, живут в Улан-Баторе, учатся... Вот, остались одни с женой. Да, конечно, скучаем. Сын обещал вернуться, дочь остается в городе...

Так все это знакомо. И здесь жизнь стремительно меняется, ломает привычный уклад. Даже на судьбах одной семьи можно проследить характер этих перемен: старая монголка, которая не хочет покидать свою холодную юрту с земляным полом; доктор, получивший образование в городе, но сохранивший привязанность к земле отцов; его дочь, которая живет в столице и, верно, понемногу забывает свое кочевое детство...

Надо ехать. На лицах хозяев — «как жаль!» Эта печаль расставания мне уже знакома. Я видел ее на усталом лице заправщика, в глазах юного хозяина дорожной станции, на лицах жителей сомона. «Не всякий день встретишь новые лица», — вспомнил я слова доктора. Каждая встреча в этих краях — ценность. «Счастлив тот дом, — говорит монгольская пословица, — у коновязи которого всегда стоят кони приезжих».

Два следующих дня прошли в делах. Мои спутники все что-то считали, измеряли, устраивали летучие заседания. Шумные, должно быть, то были сборища. После них землеустроители долго не могли успокоиться. Мы ночевали где попало, перекусывали на ходу и все колесили по нарядной весенней земле. Через каждые километр-полтора нам попадались парочки журавлей. Завидев машину, самцы начинали волноваться, а их беззаботные подруги с восхитительным безразличием к человеку продолжали заниматься своими делами.

И наконец однажды Пахомов закрыл рабочий портфель на все замки, потер щетину на подбородке и сказал:

— Все. Домой!

«...Обратный путь я не описываю. Всякий человек, после того как смог доехать, не будет иметь трудности возвратиться». Так закончил свои записки один монгольский путешественник. Последуем его примеру. Мне только хочется рассказать еще об одной встрече.

Был полдень. По залитой солнцем степи наперерез машине ехали верхами двое монголов. Увидев, что мы остановились, первый пришпорил коня. Второй продолжал ехать прежним аллюром. Это был красивый парень в синем кафтане, перехваченном шелковым кушаком. В разрезе кафтана виднелось крепкое смуглое тело. Парень улыбался. И такой радостью, таким откровенным счастьем светилось его лицо, что было трудно ему не позавидовать.

— Первый день на родине, — объяснил нам друг веселого человека. — Долго жил за границей. Сегодня сел в седло.

Парень подъехал. Он приветливо улыбался, узкие черные глаза его влажно блестели, но взгляд был рассеянным. Я понял: ему трудно было сосредоточиться. Он не мог, да и не пытался скрыть свою радость, улыбался нам и с той же улыбкой оглядывал степь и дальние горы. Он был счастлив, он жил полно в этот миг, жил общей жизнью с пробуждающейся природой, с этой юной землей.

Мы простились. Всадники поскакали к синим горам на горизонте. Они летели по степи в сияющем свете дня и казались нам олицетворением молодой Монголии и ее будущего.

А потом с перевала мы увидели Улан-Батор. Он лежал пульсирующей россыпью огней на дне котловины, зажатой со всех сторон горами. Поездка сразу приобрела законченность. Она стала уже прошлым, превратилась в воспоминание...

1975

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ты будешь звать воспоминанья

Потерянных тобою дней.

Пушкин

ФУТБОЛ НА СНЕГУ

— Да нет, — сказал Глеб, — ничего особенного. Обыкновенное письмо.

Они сидели с женой на кухне, в новой своей квартире, еще хранившей свежие запахи дерева и непросохшей штукатурки.

Вечерами, уложив сына, они зажигали газ, что-нибудь наскоро готовили, а потом долго пили чай. Он листал газеты, жена была рядом, проверяла тетради или шила. Эти ежевечерние сидения сделались почти обрядом, который они незаметно полюбили. Иногда Глеб уходил в комнату за куревом и там вдруг застывал с пачкой сигарет в руке, стоял, прислушиваясь к сонному дыханию сына, смотрел из темноты на жену, говорил себе: «Семейное гнездышко», и думал, что вот так спокойно и просто, без всяких там иронических подтекстов он этого раньше, пожалуй, не смог бы сказать. Но спокойствие это было непрочным, недобрым... Глеб думал о