Они обязательно стали бы преследовать меня на своих дорогих автомобилях, устроив гонки на узких проселках, а засечь белый фургон было бы нетрудно, поэтому я мчалась на огромной скорости, не разбирая дороги и поворачивая наобум.

Оторвавшись от них, я по карте наметила маршрут к отцовской ферме. По моим расчетам, весь путь должен был занять примерно шесть часов. Управлять фургоном не так-то легко, он неуклюж и плохо слушается руля. А тут еще погода испортилась, солнце скрылось за тучами, пошел дождь. Я пересекла границу между областями, оставив позади Халланд и въехав в Вестергетланд, где мне пришлось остановиться, чтобы залить бак бензином. На заправочной станции мужчина за кассой поинтересовался, все ли со мной в порядке. От такого проявления доброты я едва не расплакалась. Я заявила ему, что со мной не просто все в порядке — я в восторге. Я отправилась в великое путешествие, самое большое в своей жизни, пусть и последнее. Я нахожусь в пути уже много месяцев и потому выгляжу неважно, но теперь я уже почти приехала.

Взглянув на свое отражение в зеркале туалета заправочной станции, я вынуждена была признать, что за последние несколько недель изрядно похудела и совершенно перестала заботиться о своей внешности. А ведь к женщинам относятся с подозрением — причем с куда большим, чем к мужчинам, — если они перестают следить за собой. Внешний вид очень важен, если пытаешься убедить посторонних людей в своем здравомыслии. Я умылась, воспользовавшись здоровенным куском резко пахнущего розового мыла, пригладила волосы, заправила непокорные выбившиеся пряди, выскребла грязь из-под ногтей — словом, постаралась привести себя в порядок, чтобы в должном виде предстать перед отцом, который был помешан на чистоте. Он всегда говорил: «Если мы живем в деревне, это не значит, что мы должны походить на свиней, вывалявшихся в грязи».

Дневной свет угасал, и иностранец наверняка заблудился бы в здешних краях, если бы руководствовался только картой. Но это был мой дом. Я не была здесь чужестранкой. И хотя прошло целых пятьдесят лет, ландшафт остался тем же. Я узнавала знакомые места — мосты, большие семейные фермы, реки и леса, причудливые и старомодные местные городки, казавшиеся мне в детстве гигантскими мегаполисами, универмаг высотой в три этажа, бурлящие жизнью площади, дорогие бутики, где местные модницы покупали эксклюзивные французские духи, и мрачные табачные лавки, в которых мужчины запасались сигарами и жевательным табаком. Проезжая здесь теперь, я видела маленький город, засыпавший в десять вечера, и притаившийся в узком проулке одинокий бар с неприметным фасадом и вывеской, в котором засиделась дюжина человек, не желавших ложиться в постель с заходом солнца.

Я выехала на проселочную дорогу и узнала место, где много лет назад бросила в поле свой велосипед и села на автобус. Я возвращалась по следам своего бегства, мимо отцовских лугов, заросших полевыми цветами, и наконец свернула к его ферме. Она оставалась все такой же — маленький красный домик, построенный руками отца еще до моего рождения, рядом с которым высился обычный для этих мест флагшток, а позади виднелись пруды и кусты красной смородины. Над дверью раскачивалась тусклая лампочка, засиженная комарами и мухами, — единственное пятнышко света на много миль вокруг.

Выйдя из фургона, я немного подождала. Стучать необходимости не было, потому что в этих краях звук проезжавшего мимо автомобиля был явлением достаточно необычным, чтобы заставить хозяина выйти наружу, и мой отец наверняка расслышал приближение фургона. Сейчас он стоял у окна, глядя, в какую сторону проедет автомобиль, и наверняка поразился тому, что фургон направился к его ферме, и не просто направился, а и остановился у входной двери. Поздно вечером к нему пожаловала незваная гостья.

Дверь отворилась, и меня вдруг охватило нестерпимое желание бежать куда глаза глядят. Неужели я сделала ошибку, приехав сюда? Отец был в пиджаке. Дома он неизменно носил пиджак и жилет, которые снимал, лишь выходя на работу в поле. Я никогда не видела его одетым наспех или небрежно. Пожалуй, даже костюм его остался прежним, сшитым из грубой коричневой шерсти. Впрочем, его костюмы всегда выглядели одинаково — тяжелые, колючие и неудобные, благочестивые одежды для набожной души. Здесь все было знакомым, за исключением упадка и увядания. Кусты красной смородины разрослись, кроме одного, который просто засох. Пруды уже не манили зеркальной чистотой, а заросли водорослями, в объятиях которых задыхались лилии. Краска на амбаре выцвела и облупилась. Техника для обработки полей начала покрываться ржавчиной. А вот отец, в отличие от своего окружения, выглядел превосходно — с прямой осанкой, рослый и крепкий восьмидесятипятилетний мужчина, пожилой, но еще далеко не старый, живой, невероятно живой — полный сил и сохранивший ясность ума. Волосы его стали совсем белыми, но были аккуратно подстрижены. Он регулярно посещал местный салон красоты. Он по-прежнему следил за собой, и от него все так же пахло лаймом, единственным одеколоном, которым он когда-либо пользовался. Вместо приветствия он лишь произнес мое имя:

— Тильда.

И ни малейшего удивления или растерянности, лишь мое имя, то самое, которое он выбрал сам, произнесенное с тяжеловесной серьезностью, — констатация факта, не доставившая ему радости. Я попыталась ответить ему тем же, но не смогла сдержать возгласа удивления:

— Отец!

Я уехала с фермы на велосипеде, а спустя пятьдесят лет вернулась сюда в фургоне. Я поспешила заверить его, что приехала не скандалить, ругаться или выяснять отношения, а он ответил:

— Я уже стар.

Я рассмеялась и заметила:

— Я тоже.

Что ж, по крайней мере у нас появилось хоть что-то общее.

За порогом фермы я попала в Швецию 60-х годов, правда, плохо сохранившуюся, наподобие банки с вареньем, забытой в темном углу кладовки и покрывшейся плесенью. Повсюду виднелись грязь, жир и сажа. Зрелище было унылым и печальным. Отец был помешан на гигиене и безупречном внешнем виде, но за чистотой на ферме следила мать. Он же и пальцем о палец не ударил, чтобы помочь ей. После смерти мамы он не пожелал взять на себя ее обязанности, в результате чего сам он по-прежнему выглядел безупречно ухоженным, но ферма вокруг пришла в запустение. Сеточка душа в ванной заржавела, швы кафельной плитки почернели, сливное отверстие было забито волосами, а в туалете в воде бултыхался кусочек экскрементов. А запах! Здание посреди дикой природы осталось прежним, но вот воздух внутри него был спертым и пропах плесенью, поскольку на окнах стояли тройные рамы с герметичной закупоркой, дабы не пропустить внутрь сильный зимний мороз. Отец никогда их не открывал, даже летом. Дом превратился в замкнутое пространство, в котором даже дверь не отворялась настолько широко, чтобы впустить хотя бы глоток свежего воздуха. А еще отец ненавидел мух. Пятьдесят лет спустя в каждой комнате по-прежнему висели полоски липкой бумаги от мух — старые, покрытые мохнатой бахромой дохлых насекомых, и новые. Отец не мог находиться в комнате, если в ней жужжала муха, он должен был непременно убить ее, поэтому двери открывались ровно настолько, насколько это было нужно, а если ты хотел подышать свежим воздухом, то выходил наружу. И вот этот запах, от чего бы он ни исходил — от старой мебели, липкой бумаги от мух, нагретого электрообогревателями воздуха, — олицетворял для меня неблагополучие и старость. Когда мы прошли в гостиную, меня охватило беспокойство, и я не находила себе места, вдыхая этот запах, сидя рядом с телевизором, купленным, наверное, сразу же после того, как я сбежала из дома. Он походил на огромный черный куб с двумя стальными усиками антенны, торчащими из него, словно из огромной гротескной головы какого-нибудь мутанта-насекомого, с одним выпуклым глазом — почти наверняка первый и единственный телевизионный приемник, который отец когда-либо купил.