Брошенный и спасенный пациент клиники, где я работала раньше, Алоизий прожил со мной двенадцать лет – пока я училась в ветеринарной школе, работала на своем первом рабочем месте, жила в своем первом доме. Другие люди видели в нем просто кота, но для меня его присутствие стало жизненной константой. Алоизий – единственный, кто выслушивает все мои горестные повести. Негативной стороной его характера являются собственнические замашки и презрение к любому, кто вторгается на его территорию, будь то представитель семейства кошачьих или любого другого.

Дафна появилась у меня как робкая, но при этом свирепая хищница, маленькая полосатая кошечка, которую никто не мог приручить. Десять лет любви, терпения и кусочков запеченной говядины окупили себя. Теперь сердечко этой округлившейся и нахальной, напоминающей шарик на лапках кошки принадлежит мне без остатка. Однако ради поддержания мира в доме она обычно соглашается с Алоизием в том, что касается незваных гостей. Чувствуя его презрение к лежащему в корзине коту, она вежливо зашипела из угла комнаты.

– Ладно вам, грубияны здоровенные, – попеняла я кошкам. – Этот приятель уже стар и, возможно, скоро нас покинет. Мы же не хотим, чтобы он был один в канун Рождества, верно?

Ничуть не тронутые моей речью, они сверкали на нас глазами из-за елки.

Старый Тото спал в своей корзине. Я поставила ее у стола в кухне и воткнула вилку грелки в розетку. Мы с моим мужем Джорданом стали готовить рождественский ужин. Тото спал, а я то и дело проведывала его, чтобы удостовериться, что ему удобно. Дафна и Алоизий, все еще возмущенные появлением гостя, но привлеченные запахом жарившихся на гриле стейков, прокрались в кухню. Я предупредила их, что Тото стар и слаб и, чтобы показать себя хорошими хозяевами, они должны оставить его в покое.

Тото продолжал спать.

Ужин был готов, и мы с Джорданом сели за стол. Расслабившись после долгого рабочего дня, вскоре мы уже поддразнивали друг друга насчет того, какие сюрпризы могут быть скрыты в подарочных коробках, стоящих под елкой. Потом Джордан молча кивнул в сторону корзины с Тото, и я медленно повернула голову, чтобы не спугнуть кошек.

Сначала Алоизий, а за ним по пятам и Дафна медленно и осторожно приблизились к корзине. Тото не просыпался. Алоизий встал на задние лапы, заглянул в корзину и принюхался, сделав долгий, глубокий вдох. Потом мягко опустился на пол и подошел к углу корзины, ставшей ложем старого кота. Потерся о нее щекой, тихо мурлыча. Дафна последовала его примеру, заглянула в корзину и, обнюхав морду Тото, положила свою лапку на его тело, укрытое мягкими одеяльцами. Потом тоже присела на пол, замурлыкала и стала тереться о корзину. Мы с Джорданом наблюдали эту сцену в изумленном молчании. Никогда прежде эти кошки не принимали в свой дом никакого другого кота.

Встав со стула, я подошла к корзине и пригляделась к Тото. Мои кошки по-прежнему сидели каждая у своего угла корзины. Тото взглянул на меня, разок вздохнул и обмяк. Сунув руку под одеяла, я чувствовала, как его сердце постепенно перестает биться. Со слезами на глазах повернулась к Джордану, чтобы дать ему знать: Тото больше нет.

Позднее в тот же вечер я позвонила хозяйке Тото и сообщила ей, что кот умер тихо в уюте нашего дома и в последний путь его провожали еще две кошки, пожелав ему доброй дороги и Божьего благословения в его последнее Рождество.

Старый дом, стоящий позади нашего, теперь пустовал. Мои соседи, пожилые супруги, которые жили в нем много лет, умерли один за другим меньше чем за год. Их дети и внуки собирались на похороны, воздавали должную скорбь и разъезжались.

Но однажды утром, выглянув из окна кухни, я увидела, что «соседи» у нас все же имеются. Две белые кошки забрались по лестнице на заднюю веранду старого дома, чтобы посидеть там на солнышке. Их любимое пухлое мягкое кресло исчезло. Исчезла вся их прошлая жизнь. Даже из своего кухонного окна я видела, как жалостно они исхудали. Значит, подумала я, никто не собирается брать этих кошек себе. Их оставили умирать с голоду. Они никуда не уйдут от этого старого дома. Они такие же стеснительные и робкие, какими были их хозяева.

Я знала, что эти кошки не бывали внутри дома. Даже в суровые холодные зимы они жили на улице. Однажды, когда кошка принесла котят, их убила собака. После этого кошка приносила котят на чердак столетнего дома, пробираясь туда через дыру в металлической крыше. Несколько раз котята падали в узкий простенок. Как-то раз соседка сказала мне:

«Мы трудились почти всю вторую половину дня, но наконец достали оттуда котят. Иначе они умерли бы там голодной смертью».

Я вздохнула, глядя на голодных кошек, сидевших на заднем крыльце. Внутри меня происходила привычная борьба. Одна часть меня отчаянно хотела со всех ног броситься к этим бедолагам. Другая часть хотела отвернуться и больше никогда не видеть голодающих кошек. Ужас какой-то: я мать семейства, мне уже за сорок перевалило, но по-прежнему хочется подобрать всех бродячих животных. Я полагала, что перерасту свою одержимость брошенными животными, когда мне исполнялось сначала двадцать пять, потом тридцать, потом тридцать пять лет… Теперь же понимала, что с годами она только усиливается.

Снова вздохнув, отерла руки о фартук, прихватила две упаковки кошачьей еды и направилась к старому дому. Кошки, завидев меня издалека, метнулись под крыльцо. Я встала на четвереньки, проползла половину пути под домом, стоявшим на бетонных блоках, и позвала:

– Сюда, котятки!

В ответ на меня уставились две пары подозрительных горящих глаз. Видно было, что пройдет немало времени, прежде чем я сумею подружиться с этими соседями.

Я кормила кошек несколько месяцев. Однажды мать-кошка опасливо подошла ко мне и мимолетно потерлась мордочкой о мою руку; затем в ее глазах вспыхнул страх, и она метнулась в сторону. Но после этого она встречала меня у забора каждый день ровно в пять часов. Кот бросался прочь и прятался в кустарнике, ожидая моего ухода. Я решила, что белый самец, вероятно, был сыном белой кошки. Всегда разговаривала с ними, выкладывая для них еду, называла их именами, которые придумала для них, – Мама и Брат.

Однажды, когда Мама неторопливо терлась о мою ногу, почти зажмурившись от удовольствия, она впервые заурчала. Я не протянула к ней ладонь – нет, пока рано, – зато это сделало мое сердце. После этого она часто терлась о меня и позволяла гладить себя – даже раньше, чем успевала притронуться к пище. Брат, настороженный и зажатый, иногда позволял прикоснуться к нему, но всегда лишь терпел проявления моей привязанности, не принимая их полностью.