Всего-навсего недопроизводство, здесь непреднамеренное, там сознательное, на время притормозило падение цен на сельскохозяйственную продукцию. Нет ничего парадоксального в утверждении, что эпидемии 1348–1349 и 1361–1363 гг. на добрую четверть века задержали обвал земельной ренты.

Но поддерживать цены — на среднем уровне — за счет сокращения производства не значит восстанавливать экономику.

Таким образом, в то время как город манил к себе бурным ростом зарплат, сельский мир пребывал в длительном застое. Сеньоры и крупные арендаторы были разочарованы, у бедных вилланов опустились руки. Что касается рабочей силы, то самые способные ушли. Что касается капиталовложений — рентабельность была такой, что отпугивала и самых смелых. Некоторые территории окончательно опустели.

Меньше всех падали духом не те, кто недавно, владея богатыми почвами, очень хорошо жил за счет зернового хозяйства с высокими доходами, а те, кто мог себе позволить иметь плуг с окованным лемехом и тягловых лошадей. Те, кто нанимал батраков. Те, кто решался применить севооборот. Страдая, как и другие, от медленного снижения обычных цен, они имели избыточный доход достаточной величины, чтобы продержаться в дождливые годы, когда самым скромным земледельцам, если они обеспечили себе кашу на каждый день и отложили семена для посева в следующем году, уже было нечего продавать. Хлебные кризисы — предвестия недорода — с 1315 г. были сравнительной удачей для зажиточного крестьянина, живущего на илистых землях. Самый высокооплачиваемый батрак, чрезмерно дорогие подковы и лемех — теперь все теряло смысл. Земледелец[45]испытывал те же невзгоды, что и держатели мелких клочков земли. Через десять лет после Черной чумы Жакерия станет в основном взрывом гнева этих земледельцев, ошеломленных тем, что их тоже поразил кризис в свою очередь.

Хлебные кризисы, монетные кризисы, демографические кризисы — все это делает XIV в. чередой конфликтов, к которым мы должны присмотреться с близкого расстояния, потому что переживавшие их люди видели их вблизи. Более остро, чем застой, очевидный в масштабах века для историка, который стремится объяснять феномены, горожане или крестьяне воспринимали сезонные перемены, необычные скачки, временный дефицит. Пагубные последствия для тех и других компенсируют друг друга только в статистике и в долговременной перспективе. В повседневной жизни на уровне деревни или улицы драматические последствия суммировались.

Те, кто умер от голода в периоды неурожаев 1317, 1348, 1361 и 1375 гг., все равно умерли, хотя цена на зерно до того десять лет не менялась. Тем, кого разорили эти низкие цены, было не легче оттого, что сезонное повышение цен рано или поздно обогатило нескольких спекулянтов. Череда кризисов, которая называется XIV веком, несомненно, воспринималась как череда несчастий, а не как колебания вокруг некой средней величины.

В число этих несчастий входила Столетняя война. Будь то быстрые рейды по королевству, нескончаемые осады крепости или города, правильные сражения армий или движение бродячих компаний, никем не завербованных, — война всегда происходила только в одном месте и в конкретное время. Всеобщая война, когда разрушение и смерть грозят одновременно всей стране, была незнакома людям средневековья. Но урожай, сгоревший за день, означал год голода, если только сохранились семена для посева в следующем году. Сожженная рига, которую не отстраивали, опасаясь нового налета через год или десять, означала, что обработка земель здесь сократится надолго. Судно, затопленное в фарватере, разрушенный мост, разоренная мельница означали не просто временное несчастье, а паралич всей экономической жизни области.

Война к эпидемии чумы имела мало отношения. Она разве что увеличила численность бродяг, в которых современники справедливо видели переносчиков заразы. Появление солдат и беженцев усугубляло ту или иную эпидемию во многих областях и городах. Чума же не имела никакого отношения к войне.

Столетняя война — это не сто лет войны. Но это сто лет парализующей неуверенности, век военного психоза. Война и чума здесь дополняли друг друга. Это стало хорошо заметным, когда по окончании скачка зарплат, последовавшего за Черной чумой, долгие периоды неуверенности — после 1356 г. и особенно после 1360 г. — удерживали сельских предпринимателей от найма работников; пресекли рост зарплат в сельском хозяйстве, уничтожили всякую надежду на быстрое восстановление сельской экономики и выбросили на городской рынок рабочей силы множество людей безо всякой квалификации, многие из которых станут жертвами чумы 1363 г.

Чума, война, чума. Зарплаты, цена, зарплаты. Правителям не удавалось разорвать эти цепочки. Те, кто спасался от одного бича, гибли от другого. Современники хорошо понимали это и выразили в страшной символике: война, голод и чума — это три всадника Апокалипсиса, сменяющие друг друга. Как писал один нормандский клирик, удивляясь, что еще жив:

Говорили, что приходит конец света.

В Париже или даже в Руане англичан начали рассматривать как иностранцев, пришедших с той стороны Ла-Манша. На территории, где столкновения происходили каждый день, ситуация была менее ясной. В Ла-Реоле или в Эннебоне эти антагонизмы не воспринимались как национальные. Король Англии продолжал на материке феодальную авантюру анжуйского дома Плантагенетов, сумевшего использовать союзы и выгодные обстоятельства, чтобы создать свою империю. Король Франции знал, что конфликт носит феодальный характер, и еще не мог представить себе патриотизма, который бы усилил позиции французов в войне. Игра по-прежнему шла на феодальной шахматной доске. Все пока выражалось в категориях вассальной системы.

Подвязка и Звезда

Основание рыцарского ордена в XIV в. не было ни нелепым анахронизмом, рудиментом эпохи крестовых походов, ни довольно пустой демонстрацией мелкого тщеславия. Это был в чистом виде политический акт, последняя попытка адаптировать ментальные структуры феодального прошлого к новым потребностям защиты и возвеличения короны.

Прежнее рыцарство, ряды которого раньше пополнялись путем посвящений в рыцари, в XIII в. превратилось в социальное сословие. Рыцарем становился — или был достоин им стать — только сын рыцаря или оруженосца, который мог бы быть рыцарем. Рыцарю также следовало получить должное обучение и иметь достаточно денег. Но такая система не в полной мере гарантировала воинские качества. Верность, дисциплинированность, воинственность подразумевались, но все упиралось в переплетение интересов и честолюбия, семейных связей и оплачиваемых клиентел.

Существовавшая система обеспечивала право вооруженной силы, но не единство армии. Она фиксировала в деталях правила той рыцарской литургии, какой была битва, но не совокупность ее целей. Это хорошо заметно по эпизоду, когда французы из Гина отбили у англичан из Кале добычу, захваченную последними у французов из Сент-Омера, и отказались вернуть трофеи прежним владельцам: добыча принадлежит тому, кто ее захватил, а не тому, кто ее потерял. Можно было воевать на одной стороне, но не друг за друга.