ему представлялось. Ведь он прекрасно понимал, что в семинарии придется работать еще честолюбивее и упорнее, коль скоро он и там намерен опередить товарищей. А это не подлежало сомнению. Почему, собственно говоря? Он и сам не знал. Три года кряду он был в центре внимания, три года учителя, городской пастор, отец и особенно директор поощряли его и подзадоривали, не давали передышки. Все это долгое время, из класса в класс он был неоспоримым первым учеником. И, мало-помалу возгордившись, почел для себя делом чести быть наверху и не терпеть никого с собою рядом. Глупый страх, терзавший его на экзамене, канул в прошлое.

Нет, все-таки каникулы и правда самое замечательное. Как непривычно прекрасен лес в эти утренние часы, когда, кроме него, прохожих там не было! Словно колонны, одна подле другой высились ели, иссиня-зеленым сводом смыкаясь над беспредельным залом. Подлеска мало, лишь кое-где густой, непролазный малинник, зато под ногами без конца и края мягкий, пушистый мох, поросший низеньким черничником и вереском. Роса уже высохла, и меж прямых стволов колыхалась присущая утреннему лесу духота, которая, соединяя в себе солнечное тепло, росные испарения, запах мха и аромат смолы, еловой хвои и грибов, легким дурманом ласково льнет ко всем чувствам. Ханс бросился в мох и, объедая темные, усыпанные ягодами кустики черники, слышал тут и там, как стучит по стволу дятел и кричит ревнивая кукушка. Сквозь исчерна-темные кроны елей проглядывало чистое синее небо, тысячи и тысячи отвесных стволов смыкались вдали плотной коричневой стеной, а местами во мху золотились теплые, насыщенные пятна солнечного света. Вообще-то Ханс намеревался совершить большую прогулку, по меньшей мере до усадьбы Лютцелев Двор или до крокусового луга. Но сейчас лежал во мху, ел чернику и лениво глядел в пространство. Он и сам удивлялся, что так устал. Раньше три-четыре часа пешего пути не составляли ни малейшего труда. Решено: надо собраться с силами и одолеть изрядное расстояние. Он прошел сотню-другую шагов. И снова, сам не зная как, очутился во мху. Лежал там, прищуренным взглядом блуждая то среди стволов и верхушек деревьев, то по зеленой почве. Как же утомителен здешний воздух!

Когда он около полудня вернулся домой, снова разболелась голова. И глаза тоже болели, на лесной тропе солнце нещадно его слепило. После обеда он, раздосадованный, долго сидел в доме, и только купание снова его взбодрило. Пора было идти к городскому пастору.

По дороге мальчика приметил сапожник Флайг, который на вертящейся табуретке сидел у окна мастерской и подозвал его зайти.

– Далеко ли, сынок? Что-то тебя вовсе не видать?

– Мне надо к городскому пастору.

– По-прежнему? Экзамен-то позади.

– Да, теперь мы займемся другим. Новым Заветом. Ведь Новый Завет написан по-гречески, только на совсем другом языке, не на том, какой я учил. И этот греческий мне тоже надо освоить.

Сапожник сдвинул шапку далеко на затылок, и его широкий философический лоб собрался в глубокие складки.

– Ханс, – тихо сказал он с тяжелым вздохом, – хочу кое о чем тебя предупредить. До сих пор я молчал, из-за экзамена, но теперь хочу предупредить. Городской пастор – человек неверующий, вот какая штука. Он станет тебе твердить и доказывать, что Священное Писание фальшиво и ложно, а когда ты прочтешь с ним Новый Завет, то и сам не заметишь, как потеряешь веру.

– Но, господин Флайг, речь идет лишь о греческом языке. В семинарии мне все равно придется его учить.

– Так-то оно так. Однако совсем не одно и то же, кто наставляет тебя в Библии – набожный и совестливый учитель или такой, что больше не верует в Господа.

– Да, только никому ведь доподлинно неизвестно, вправду ли он не верует в Бога.

– Нет, Ханс, к сожалению, как раз известно.

– И что же мне делать? Я ведь уже договорился с ним, что приду.

– Тогда надо тебе пойти, Ханс, само собой. Но коли он начнет говорить про Библию, что она, мол, дело рук человеческих, и лжива, и не дарована Святым Духом, ты придешь ко мне, и мы об этом потолкуем. Согласен?

– Да, господин Флайг. Но я уверен, ничего дурного не случится.

– Сам увидишь, помяни мое слово.

Городского пастора дома еще не было, Хансу пришлось дожидаться его в кабинете. Разглядывая золотые названия книг, он думал о словах сапожника. Он уже не раз слышал такие высказывания о городском пасторе и о новомодном духовенстве вообще. Но теперь впервые с напряженным любопытством почувствовал себя причастным к этим вещам. Не в пример сапожнику, он не считал их очень уж важными и ужасными, скорее, чуял здесь возможность проникнуть в стародавние великие тайны. Когда он учился в младших классах, вопросы о вездесущности Господа, о местопребывании душ, о сатане и аде порой побуждали его к фантастическим размышлениям, но в последние суровые и полные трудов годы все это погрузилось в дремоту, и его ученическая вера в Христа лишь в разговорах с сапожником иногда пробуждалась к какой-никакой собственной жизни. Сравнивая сапожника с городским пастором, он невольно улыбнулся. Строгую, выработанную за тяжкие годы непоколебимость сапожника мальчик понять не мог, однако же многие считали Флайга, человека хотя и толкового, но простодушного и однобокого, святошей и насмехались над ним. На собраниях пиетистов он выступал как строгий братский судия и как сведущий толкователь Священного Писания, наставлял и вразумлял также и обитателей окрестных деревень, в остальном же был всего-навсего мелким ремесленником, как и все прочие, весьма ограниченным. А вот городской пастор, напротив, был не просто искусным и красноречивым проповедником, но еще и усердным и строгим ученым. Ханс с благоговением обвел взглядом книжные корешки.

Пастор вскоре пришел, сменил сюртук на легкую черную домашнюю куртку, вручил ученику греческое издание Евангелия от Луки и велел читать вслух. И сегодняшнее занятие было совсем не похоже на уроки латыни. Они прочитывали лишь несколько фраз, переводили их с предельнейшей точностью, а затем наставник на неброских примерах искусно и ярко раскрывал своеобычный дух этого языка, рассказывал, когда и каким образом возникла книга, и за один-единственный урок преподал мальчику совершенно новое представление об учении и чтении. Ханс начал смутно догадываться, какие загадки и намерения таятся в каждом стихе и слове, как исстари тысячи ученых, философов и исследователей ломали голову над этими вопросами, и ему казалось, будто сейчас и его самого принимают в круг искателей истины.

Он получил на время словарь и грамматику и дома весь вечер продолжал работу. Теперь он чувствовал, через какие горы труда и знаний ведет