Разумеется, я именно поэтому выбрал это место. Казалось, у доктора Гнаденшусса нет причин снова убивать под мостом на станции «Фридрихштрассе». Но я не собирался говорить об этом продавцу газет, чья забота тронула бы меня куда сильнее, если бы не мысль о том, что придется искать другое место. Я тихо выругался. Последнее, в чем я нуждался и чего хотел, — чтобы кто-нибудь приглядывал за мной. Такое доктор Гнаденшусс мог легко заметить.

— Спасибо за предупреждение, товарищ, — сказал я. — Слышал об этом ублюдке. Как будто в жизни не хватает трудностей. Но я решил, что молния дважды в одно место не ударяет. И здесь так же безопасно, как в любой другой части Берлина. Возможно, даже безопаснее, потому что тут он уже убивал.

Продавец газет кивнул:

— Может, ты и прав. В любом случае, я присмотрю за тобой.

— А ты его знал? Того, которого убили.

— Оскара? Да, знал. Хочешь верь, хочешь нет, но на войне он был моим лейтенантом. — Продавец показал мне татуировку на предплечье: — Это мы. Сто седьмой пехотный. Были частью Пятидесятого резервного. Побывали в Пашенделе, Камбрэ, затем на Марне.

Странно, что мы с ним раньше не встречались. Я более-менее не сомневался, что не было никаких свидетельских показаний продавца газет, который находился бы рядом с местом убийства Оскара Хейде. И я не мог не заметить другую татуировку на его руке: три точки, которые обычно означали «смерть копперам».

— А что насчет тебя? — спросил он. — Выглядишь так, будто сам побывали в бою.

— Восьмой гренадерский. Мы были на Сомме. Моя лучшая половина все еще там, наверное, кормит каких-нибудь французских червей.

— Вот жалость.

— У копперов есть какие-нибудь зацепки о том, кто это сделал? — сменил я тему.

— Нет. Они чешут задницы и ковыряют в носу. Просто для разнообразия. Но я с ними не болтаю, что бы ни случилось, смекаешь? — Низкий грассирующий тенор усиливал впечатление звериной жестокости, которое производил Эрнст. — В этом городе закон не заботится о работягах. Все на стороне большого правительства и смотрят вполглаза, если ты меня понимаешь.

Я тихо вздохнул и пожалел, что мне не дают марку всякий раз, когда я слышу такие дерьмовые замечания.

— И никакого описания этого ублюдка?

— Я знаю лишь то, что пишут в газетах. В конце концов, это моя работа. Убийца ждал, пока на станцию прибудет поезд, смекаешь? Грохот заглушил выстрел. В газете писали, что стреляли из 25-го калибра, а это все равно, что из пневматической винтовки. Так что я думаю, тогда тебе и нужно быть начеку, приятель. Когда прибывают поезда.

Я усмехнулся:

— То есть каждые пять минут.

— А ты хочешь жить вечно?

— Так, как сейчас, не хочу.

— Береги себя, ладно? — сказал продавец и вернулся к своей стойке, насвистывая «Разве она не мила?» — песенку, которая, казалось, звучала из каждого чертового радиоприемника, — но не раньше, чем отдал мне утренний «Моргенпост», ставший ненужным из-за выхода вечернего выпуска.

Меня заинтересовало не только то, почему мы не сталкивались с Эрнстом Галлвицем раньше, но и откуда он знает, что доктор Гнаденшусс убил Оскара Хейде именно из 25-го калибра. Я убедил редакцию «Берлинер Тагеблатт» опустить эту деталь. Что это, удачная догадка? Нечто большее? Если не считать татуировки с тремя точками, продавец не был похож на убийцу. Впрочем, в наше время никто не похож, особенно сами убийцы. Это одно из обстоятельств, которые делают работу трудной. Тем не менее его высказывания о берлинской полиции помогли мне принять решение и занести его в список подозреваемых. В конце концов, никого другого там пока не было.

Я раскрыл газету и почти бездумно листал страницы, поскольку их заполняла, в основном, реклама. Объявление на всю страницу о распродаже женских шуб в магазине «Мейн» в Восточном Берлине не убедило меня изменить мнение: покупать шубу в один из самых жарких дней в году — такое же безумие, как изображать козленка на привязи для тигра-людоеда.

Продолжая проклинать продавца газет, я пытался понять, куда мне перебраться. Ближайшая станция находилась у Фондовой биржи, по меньшей мере в полукилометре к востоку. Пятнадцатиминутная прогулка, если ты на ногах, и несколько дольше, когда ты прикован к тележке клутца. Об этом явно не могло быть и речи. Но, возможно, я сумел бы найти место на Георгенштрассе, недалеко от центральной линии надземки, и через некоторое время мысленно наметил пятачок напротив театра «Трианон», менее чем в двухстах метрах. Немного подождав, я выкурил еще одну самокрутку и отправился в путь.

На третий день у «Трианона» я мельком увидел актрису Кете Хаак, которая вышла из блестящего лимузина «Майбах» и направилась к служебному входу. Она дала несколько автографов, улыбнулась своей знаменитой улыбкой инженю и вошла внутрь, но не раньше, чем бросила мне в фуражку серебряную монету в пятьдесят пфеннигов — самую большую сумму с тех пор, как я начал попрошайничать, — за что я несколько раз благословил Кете и решил больше никогда не думать плохо о ней и ее жутких фильмах. Чуть позднее появился ее муж, Генрих Шрот, который был гораздо старше Хаак. Он одарил меня лишь презрительным взглядом и исчез за той же дверью служебного входа. Шорт вечно играл в кино прусских аристократов и, думаю, почти верил, что сам является таковым. Он носил широкополую шляпу в богемном стиле, а его пальто висело на плечах точно плащ. Некоторое время я тешил себя мыслью, что Шорт мог оказаться Виннету, поскольку с натяжкой подходил под описание, данное Фрицем Пабстом.

В «Трианон» было пять входов: главный — на Георгенштрассе, остальные четыре — на Принц-Луи-Фердинанд-штрассе и Принц-Франц-Карл-штрассе. Задворки театра представляли собой лабиринт из переулков и маленьких двориков, выходивших на штаб-квартиру «зеленой полиции». Так называли политическую полицию, поскольку в ее обязанности входил контроль за уличными демонстрациями, но это не мешало им вмешиваться в повседневную охрану городского порядка, которой занимались обычные полицейские, Шупо. Время от времени «зеленые» приставали к одной из бесчисленных проституток, которые в любое время суток приводили на задворки «Трианона» клиентов из разных баров, театров, казино и ревю, расположенных в знаменитом Адмиралспаласе на Фридрихштрассе. Но количество болванов, которым отсасывали вокруг «Трианона», превышало только количество болванов внутри театра. Хотя Шрот был далеко не самым большим из них. В «Трианоне» бывали Матиас Виман, Герхард Дамманн и самый неисправимый из всех — актер Густаф Грюндгенс, который, и став воплощением самого дьявола, не смог бы выглядеть более самодовольным. Его надменная улыбка не изменилась даже после того, как он швырнул мне в голову наполовину выкуренную сигарету. Не знаю точно, чего он хотел: задеть меня или дать докурить, но, поскольку нищим выбирать не приходится — и они, разумеется, не должны выглядеть так, будто у них есть выбор, — я поднял окурок и отсалютовал, словно мне сделали одолжение.

— Спасибо, сэр. Вы очень добры. Правда очень добры. — Я затянулся сигаретой и обнаружил, что в ней превосходный турецкий табак.