Бомба лежала в грузовике у них в ногах; албанцы, судя по всему, скрупулезно придерживались условий договора: на хвосте у них не было ни одной машины. Они ехали по превосходной военной дороге, среди гор, поднимавшихся выше солнца.

Матье сидел на заднем сиденье рядом со своей подругой, приобнимая ее одной рукой; голова Мэй лежала у него на плече. Они были похожи на всех тех влюбленных, которые, выбрав личное счастье, забывают об остальном мире.

— Ну что, мы признаём себя побежденным, господин профессор? — спросил Старр даже не с иронией, а с агрессией и злорадством: профессиональному наемнику всегда делается неловко, когда он испытывает горечь и зависть при виде того, что исключил из своей жизни раз и навсегда.

— Почему?

— У вас счастливый вид. А как же мир?

— Я не думаю, что он долго простоит, если только кто-нибудь не соизволит поставить этот снаряд на предохранитель.

Литтл наклонился и защелкнул предохранитель, бормоча извинения, как школьник, забывший сделать домашнее задание.

Старр счел, что самое время немного позабавиться и разрядить атмосферу.

— Ну что же, парни, мы очень старались, никто не станет это отрицать, — заявил он. — Мы сделали, что могли. И не наша вина, что все провалилось.

Все повернулись к американцу, Литтл остановил на нем взгляд, в котором читалась подозрительность.

— Что именно вы хотите этим сказать? — спросил он гнусавым и раздраженным голосом.

Старр пожал плечами и ничего не ответил.

Его глубинную мысль взялся передать Матье.

— Думаю, что я знаю, что хотел сказать ваш боевой товарищ, господа. Бой, что вы вели, окончился честным поражением, хотя — что есть, то есть — вы уже не способны это осознать… Бомба взорвалась давно, в Хиросиме, процесс дегуманизации завершился, и особенность этого феномена, очевидно, заключается в том, что у нас больше нет духовных, этических и психологических качеств, чтобы отдавать себе в этом отчет.

Эта шутка заставила улыбнуться всех, кроме Литтла, который, похоже, принял ее за гнусные бредни интеллектуала, и, вдобавок, интеллектуала французского.

Правильный ответ, вызвавший взрыв смеха, подыскал Станко.

— Вы заблуждаетесь, друг! Достаточно взглянуть на эту прекрасную девушку и на вас, чтобы понять, что мы все-таки спасли то, что пришли спасти, и что мы еще вполне человечны, настолько человечны, насколько это возможно для человека! И за этот героический и сверхчеловеческий поступок — оставаться человечными во всем и несмотря ни на что — мы заслуживаем премии! И особой медали за проявленное мужество!

— Только один момент: сколько раз цивилизация может быть спасена, прежде чем утратит право называться цивилизацией? — спросил Старр.

— Хватит! — оборвал его Литтл. — Мы не на светском приеме! Перед нами стоят серьезные задачи!

— Знаете что, товарищи? — заявил Комаров. — К миру на земле можно идти лишь пятясь!

— Да заткнитесь же, черт возьми! — заорал Литтл на своем чистейшем сержантском кокни. — Отставить эту разлагающую болтовню! Еще слово, и я вас всех отправлю в наряд чистить сортиры!

Машину вел Григорьев, затем Литтл сам сел за руль «шкоды».

Каплан дулся, забившись в угол. Он был чем-то разочарован и обижен, и Старр полагал, что знает, чем именно. У него украли его миг триумфа: как оказалось, Матье не ошибся…

На всем пути они не встретили ни одного человека в военной форме. Албанцы соблюдали соглашение. Старр с признательностью посмотрел на Джуму: слава Богу, что существует культ личности!

По обеим сторонам дороги, на склонах гор один за другим стояли энергоуловители, соединенные со станцией. Они уже не фосфоресцировали.

— Можно подумать, что вырубили электричество, — холодно заметил Литтл.

— Электричество, ну да, как же, — буркнул Старр. — Как легко вы об этом говорите, майор, хоть премию за наглость выдавай. В конце концов, даже если они снова начнут качать дух, им потребуется два года, чтобы восстановить свои запасы! Наши ученые тем временем, полагаю, найдут средство защиты или изобретут что-нибудь еще более занятное. Чего не хватает цивилизациям, так это полигона на другой планете, чтобы определить размер возможного ущерба!

— Разговорчики! — оборвал его Литтл. — Вы, может, не отдаете себе отчета, но ваши разговоры свидетельствуют о том, что на вас еще сказывается деморализующее действие побочного эффекта!

Над ними кружили орлы, и в пылу победы они испытывали удовольствие от соседства с равными себе.

— Орлы, — произнес Старр.

Станко поднял глаза:

— Грифы.

— Интересно, а что приключилось с нашим прелестным албанским юношей? — мечтательно прошептал Литтл.

— Сидит в деревенском кабаке и жрет чеснок, — предположил Колек.

— Нет, — возразил Станко. — Он пошел в долину, чтобы рассказать народу всю правду. Он где-то там, внизу, ходит от деревни к деревне и рассказывает всем правду. Я знаю албанцев. Это гордые и мужественные люди. У них отличный дух, очень стойкий. Высшей пробы! Одно слово — горцы…

Они услышали, как вдалеке затрещал пулемет. Дорога петляла, поднимаясь по склону горы над деревней Берц, в самой западной точке долины. Там, наверное, учебный полигон, сказал себе Старр.

— Это не учебный полигон, — гневно произнес Станко, как будто прочел его мысль.

— Тогда полигон смерти, — сквозь зубы процедил Старр. — Не хватало Камбоджи — вот она!

Пулеметный огонь отзывался в горах нескончаемым эхом очередей.

Литтл остановил грузовик.

Перед ними лежала деревня Берц, последняя деревня в долине.

Литтл настроил бинокль.

— Малыш сдержал слово, — сказал он одобрительно.

Люди в глубине долины явно пытались отойти подальше от окружавших их энергоуловителей. Они старались держаться от обелисков на пресловутом расстоянии в семьдесят пять метров, на котором улавливание уже невозможно.

Это неправда, подумал Старр, закрыв глаза. Галлюцинации, патологический, упадочнический, болезненный побочный эффект. Ничего этого не было. Бред отравленного, извращенного воображения. Все неправда. И варшавское гетто, и Катынь, и Бабий Яр. Будапешт, Прага, Орадур, Лидице, Ян Палах[53], Вьетнам, Берлинская стена. Фантазмы.

— Они, наверное, попробовали взорвать уловители, и… — проговорил Григорьев.

Старр взглянул на Имира Джуму. Сталинский истукан, казалось, начал возвращаться к жизни. Глаза его горели презрением.