спине, чувствую его тепло и напряженные мышцы, и по телу, от сердца до кончиков пальцев, пробегает обжигающий разряд тока. Но родной запах карамели и миндаля убаюкивает все сомнения, и они сменяются ярким, чистым и острым ощущением жизни и красоты момента, а еще — огромным и всепоглощающим счастьем.

Мы только вдвоем и летим быстрее ветра, нас никто не найдет и никто не догонит! Я разражаюсь звонким, восторженным криком, отпускаю на волю душу, избавляюсь от всего, что держало в рамках, и Ваня присоединяется к бунту — тоже громко, до хрипа, вопит и хохочет.

Поле заканчивается кустами ракиты и неглубокой протяженной балкой, усыпанной цветками ранней земляники. Ваня глушит мотор, отпускает руль, и внезапно воцарившаяся тишина звенит в ушах. Он оборачивается, подает мне руку, и я, с трудом соскочив с квадрика, наконец обретаю зыбкую, уплывающую из-под ног твердь.

Поправляю козырек бейсболки, сдуваю с лица выбившиеся пряди и обнаруживаю на щеках влажные борозды слез. Что-то невыносимо пульсирует в солнечном сплетении, в груди горит, а коленки дрожат. Ваня, с копной растрепанных светлых волос и дурной, широченной улыбкой прекрасен настолько, что я рискую умереть от умиления, упасть в обморок или сойти с ума.

Я ни разу не видела его таким — взведенным, как пружина, дерзким и бешеным. Может, это и есть его истинное, тщательно скрываемое ото всех «я»?

Ослабевшие ноги не слушаются, и мы, держась за руки, медленно бредем к логу. Над травой гудят толстые шмели, из-под кедов выпархивают мелкие птички. Мы смеемся и болтаем о нелюбимых фильмах — я ненавижу давящий хоррор, а Волков — супергероев.

— Оно и видно! — я кошусь на принт на его толстовке, и он криво ухмыляется:

— Да и я не Супермен. Это такая метаирония… Забей. Общение с миром посредством надписей на шмотках — верх хикканства и та еще тупость.

Припоминаю надписи и принты на его одежде и пораженно застываю — каждая едкая фраза или многозначительный рисунок действительно подходили к ситуациям, выражали его отношение к ним, насмехались, предостерегали, провозглашали, умоляли… Они и впрямь были его молчаливым диалогом с реальностью.

Сколько же еще интересных открытий прячет за душой этот невероятный парень?

Он отходит на пару шагов вперед, по пути срывает самые большие и свежие ромашки и, когда их набирается целая охапка, торжественно вручает мне.

Я впадаю в ступор, не знаю, что предпринять и молча вглядываюсь в его настороженные, горящие странной надеждой глаза:

— Это мне?.. — я с волнением принимаю букет и тушуюсь. — Спасибо! Не поверишь, мне еще никогда не дарили цветов.

— А я… никому их еще не дарил, — тихо признается Ваня и краснеет.

Он стягивает с себя толстовку, бросает ее на траву и садится, а я с усталым вздохом опускаюсь рядом. Читаю очередную остроумную надпись на его белой футболке: «Я тебя услышал», достаю из рюкзака бутерброды и яблоки и, с аппетитом их поглощая, терпеливо учу жующего Волкова премудростям плетения венков из ромашек.

Получается неплохо — пышно и празднично, с налетом славянского фэнтези и легкой грусти. Я верчу в руках результат совместной работы, водружаю его на светлые волосы Вани и обмираю:

— Ух…Тебе, случайно, не говорили, что ты похож на эльфа?

— Мне много что говорили… Но на тебе он точно будет лучше смотреться, — Он снимает с меня бейсболку, по-свойски избавляет шевелюру от плена резинки, перекладывает венок на мою макушку и, без всякого стеснения, пристально пялится: — А ты похожа на эльфийскую королеву…

Мои внутренности снова окатывает крутым кипятком. Или он прекратит так смотреть, или у меня и впрямь слетит крыша.

Солнце стоит в зените, полуденная нега разморила природу.

Я убираю проклятый венок и изображаю благостную послеобеденную зевоту — лучшего повода прервать зрительный контакт я не придумала.

Ложусь на мягкую ткань, и Ваня ложится рядом. Ночная сцена на крыше локомотива почти повторяется, но сейчас над нами простирается бездонное, слепящее синевой небо, ватные облака и точки птиц, парящих в кислородных потоках.

Кажется, я нашла еще одно место силы, куда, даже годы спустя, меня будет тянуть как магнитом. Точнее… везде, где я была с Ваней, я испытывала схожие волшебные эмоции. Он снова оказался прав: дело не в месте, а в людях, которые рядом. И мне не стоило рисковать жизнью, чтобы заново обрести веру в чудеса…

— Знаешь, Вань… — я играю в гляделки с солнцем, но вчистую проигрываю, зажмуриваюсь и выдаю свою самую мерзкую тайну: — Я гнобила Ингу не только потому, что мой отец велел идти по головам, не выбирая средств для достижения цели. Я и сама прекрасно осознавала: если она раскроется, у меня не останется шансов на первые роли. У меня гнилое нутро, и я иногда не могу понять, зачем ты меня поддерживаешь, почему утешаешь и, несмотря ни на что, остаешься рядом и считаешь хорошей.

Ваня набирает побольше воздуха в легкие, шумно выдыхает, но отвечает не сразу.

— Так… Окей. Ладно! Когда мы с матерью сюда ехали, я поклялся себе, что ни с кем не стану мутить. Я просто не хотел опять не справиться, опоздать, не спасти, накосячить… Я боялся нарваться на недоверие и недомолвки — именно они привели Ксюшу на ту злополучную вписку, и, как следствие — на кладбище. Она могла бы мне все рассказать. Она могла бы, но не посчитала нужным… Черт. Может, я слабый, но не хотел повторять такой опыт. — Он замолкает, будто на что-то решается, и переходит на шепот: — Сначала ты изрядно напрягала меня тем, что не замечала выстроенных границ, потом — вызвала дикое желание поставить тебя на место, а потом… до меня дошло, какая ты бесстрашная и искренняя… Ты судишь строго, и настолько честна с собой, что я… Лер, я поплыл. Неужели ты не видишь⁈

Сердце замирает сладко, до боли. И от этой боли оно уже никогда не оправится. Меня затягивает в воронку противоречивых эмоций: радость, испуг, шок и разочарование…

Что он несет? Может, мне послышалось?

— Подожди,— я мотаю головой и прогоняю наваждение, но Волков не бросается ничего уточнять — значит, он имел в виду только то, что сказал. — А… когда ты это для себя решил?

— Будто это зависит от какого-то волевого решения… — усмехается он и приподнимается на локтях. — Когда тащил тебя из воды, переживал как ненормальный. Когда откачивал, понял, что ты еще и красивая.