Когда Обезьяна и его приятели переместились на улицу, я стала испытывать острейший дефицит мыслей — мне не о чем было думать. Жизнь без мыслей казалась невыносимой, она казалась колоссом на глиняных ногах, который может пасть и рассыпаться в любой момент. Так оно и бывает. Я никак не могла сообразить, кто прав, а кто виноват — мой дом был полон незнакомых людей, и я в самом деле сходила с ума. Я же должна была делать хоть что-то, не правда ли? Конечно, этот эгоизм, это потворство себе — скверная вещь, но тогда мне казалось, что я не могу выкрутиться по-другому, не могу придумать, как быть хорошей, без того чтобы не стать плохой. Наверное, это понятно каждому: архиепископу Кентерберийскому, Мириам Стоппард,[44]любому. Думаете, они этого не понимают? Я вовсе не имею в виду, что стала меньше любить собственных детей, и я не имею в виду, что стала меньше любить мужа (я над этим не задумывалась, хотя над этим как раз стоило подумать)…

Я стала жить на стороне. Если это можно так назвать. Правда, почти никто об этом не догадывался. Конечно, Дэвид и ГудНьюс были в курсе, а также в курсе была моя коллега по имени Джанет — по причинам, которые станут ясны позднее, но Молли и Тому (как я надеюсь) даже в голову не приходило, что у их мамы появилось собственное отдельное жилище. Теперь я проживала — во всяком случае, ночевала — в комнате, которую снимала по соседству. Вечером я укладывала детей спать, ставила будильник на четверть седьмого, одевалась и уходила «к себе». Утром все повторялось в обратном порядке — никакого чая, никаких «мюсли», пеньюар и халат с собой в пакете, так что дома я уже появлялась через пятнадцать минут, в полседьмого. Детей надо было будить через час, но я на всякий случай приходила с запасом времени — если вдруг кто-то из них вскочит пораньше (вообще такое редко случалось). В крайнем случае — был Дэвид, он бы что-то придумал, в конце концов, я была единственным человеком в доме, которому утром надо было идти на службу. Я переодевалась — ночная рубашка, халат, — чтобы снять последние сомнения у детей, которые, проснувшись, могут увидеть маму одетой для выхода на работу. А это повод для подозрений: как это мама укладывает их спать, а утром, точно и не ложилась, уже тут как тут встречает их завтраком. Этот лишний час я проводила с газетой, которую прихватывала по дороге. Таким образом, теоретически из жизни у меня выпал час сна, но это было не так уж плохо, поскольку появлялся лишний час на другое. К тому же мое новое положение здорово бодрило.

Комната, или, точнее, «бэдсит»,[45]которую я снимала на стороне, принадлежала Джанет Уолдер — третьему из посвященных в мои семейные обстоятельства. Джанет работала в нашей поликлинике, но убыла на месяц в Новую Зеландию — повидать новорожденную племянницу. Если бы не эта племянница, я бы, наверное, никогда не решилась на столь смелый и безрассудный поступок. Мне бы такое и в голову не пришло. Со мной получилось как с карманником, который и в мыслях не имел вытащить чужой кошелек, пока не заметил, что он торчит из кармана. Все начинается с повода. Джанет вскользь в разговоре упомянула, что оставляет пустую комнату — и уже за считанные секунды я приняла решение. Мозг мой включился, все лихорадочно просчитывая. Все чувства молчали, происходил простой арифметический процесс. У меня не было сил устоять перед этим искушением: я могу слушать пустоту, чувствовать на вкус тишину, обонять запах одиночества, и сейчас мне это было всего желаннее на свете.

Прежде я никогда не думала, что мне этого всего захочется: молчания, тишины, одиночества. Необходимость — мать изобретательности. После предварительной договоренности с Джанет я отправилась домой и немедленно оповестила Дэвида о своих планах.

— Но почему? — удивился Дэвид, и, видимо, не без причин.

Потому, объяснила я. Потому, что есть ГудНьюс, потому, что есть Обезьяна, и потому, что я не знаю, что ждет меня в будущем. И еще потому, что я боюсь окончательно исчезнуть, но сказать ему это я не решилась. Каждое утро я просыпалась с чувством, что «меня» во внешнем мире, остается все меньше, а вот ГудНьюса и Обезьяны становится все больше. Но я не могла высказать ему этого, потому что не знала, имею ли на это право. Для меня было главное — отпроситься в школу джедаев.

— Не знаю, — ответила я, — просто хочу отдохнуть.

— Отдохнуть от чего?

Отдохнуть от нашего брака, следовало бы ответить. От семейных обедов, от вечеринок, от завтраков за общим столом. Мне просто было необходимо время. Мое личное время. Время, которое я могла бы провести так, как хочу, то есть не в роли жены, матери или доктора. Страшно подумать, как мало времени у человека остается на личную жизнь. Откуда выкроить часы на себя? Запираясь в ванной? Конечно, Дэвид не узнает о моих сомнениях — я легкомысленно махнула рукой в воздухе, словно надеясь, что он сам разглядит эту разбомбленную планету, лишенную атмосферы, на которой нет воздуха и, стало быть, разума.

— Пожалуйста, не уходи, — попросил он, однако я не услышала в голосе Дэвида ни тени сожаления. Может, я просто не пыталась расслышать его? Может, у меня не хватило выдержки?

— А что в этом такого? — спросила я. — Есть я, нет меня — на текущих событиях это никак не отразится.

За этим последовала долгая задумчивая пауза. Пауза, которая дала мне возможность наплевать на все, что он собирался сказать дальше.

Комната Джанет располагалась на самой верхотуре громадного многоквартирного комплекса на Тэймор-роуд. Эта улица, что также вполне соответствовало моим планам, дружелюбно соседствовала с Уэбстер-роуд, проходя параллельно ей. Дом уже давно просил ремонта, но тем не менее места здесь были прекрасные. Рука муниципалитета еще сюда не дотянулась, однако дома на улице уже постепенно приводились в порядок: осталось три здания, в одно из которых перебралась я.

Подо мной находились еще три квартиры, с обитателями которых я уже успела подружиться. Одну из моих новых соседок звали Гретхен, она жила на первом этаже, в самой большой квартире из четырех, расположенных в доме. Над ней жила Мэри, она преподавала философию в университете северной части Лондона и по выходным ездила домой в Глазго. Над Мэри — Дик, тихий молодой парень, работавший в магазине звукозаписей по соседству.

Здесь было весело. Мы вместе обсуждали всевозможные планы. Все проблемы решали коллективно — кому за что отвечать и как с минимальными потерями выкрутиться из какой-нибудь ситуации. На прошлой неделе, к примеру, Гретхен устроила у себя сходку по поводу почтового ящика. Дело было в том, что мы решили купить почтовый ящик размером побольше. Мэри заказала кучу книг про Амазонку, и почтальон, не сумев просунуть их в дверь, оставил пакет на крыльце, отчего все книги промокли. Ты слышишь, Дэвид? Мы обсуждаем размеры почтового ящика! Вот она, жизнь! Мы решаем, где, как и почем купим почтовый ящик! Мы даже не предполагаем, где его купим и где вообще найти почтовый ящик, который своими размерами устраивал бы всех жильцов. Вот это я понимаю. Такая дискуссия меня вполне устраивала. Тем более что закончилась она вполне справедливым решением: Мэри вносила две доли, а я — ничего. В процессе обсуждения мы пили вино, слушали «Эйр», чисто французскую группу, которая играла сплошную «инструменталку», и саунд у них был такой, что лучше всего слушать под кайфом. «Эйр» была теперь моя любимая группа, хотя Дик относился к ним слегка высокомерно. Этот меломан из музыкальной лавки утверждал, что вокруг полно французского «попа» качеством и получше, так что, если, мол, захотим, он может притащить нам записи.