– Хэнк, не получается, правда?

– Да.

– Что не так?

– Не знаю.

– Я уеду. Я не хочу здесь оставаться.

– Успокойся, не настолько же все плохо.

– Я просто ничего не понимаю. Я не ответил.

– Хэнк, отвези меня к Дворцу освобождения женщин. Ты знаешь, где это?

– Да, где-то в Уэстлейке, там раньше художественная школа была.

– Откуда ты знаешь?

– Я туда как-то возил другую женщину.

– Ах ты гад.

– Ну ладно, ладно…

– У меня подруга там работает. Я не знаю, где у нее квартира, а по телефонной книге найти не могу. Но знаю, что она работает во Дворце освобождения. Поживу у нее пару дней. Просто не хочется возвращаться в Сан-Франциско в таком состоянии…

Лайза собралась, сложила вещи в чемодан. Мы вышли к машине, и я поехал в Уэстлейк. Я как-то возил туда Лидию на выставку женского искусства, где она показывала несколько своих скульптур.

Я остановился перед зданием.

– Я подожду, вдруг твоей подруги нет.

– Все в порядке. Можешь ехать.

– Я подожду.

Подождал. Лайза вышла, помахала. Я помахал в ответ, завел машину и уехал.

Я сидел в одних трусах как-то днем неделю спустя. Нежно постучали в дверь.

– Минуточку, – сказал я. Надел халат и открыл.

– Мы – две девушки из Германии. Мы читали ваши книги.

Одной на вид лет 19, другой, может, – 22.

У меня выходила в Германии пара-тройка книг ограниченными тиражами. Я сам родился в Германии в 1920 году, в Андернахе. Дом, где я жил в детстве, теперь стал борделем. Говорить по-немецки я не умел. Зато они говорили по-английски.

– Заходите. Они сели на тахту.

– Хильда, – сказала 19-летняя.

– Я Гертруда, – сказала 22-летняя.

– Я Хэнк.

– Мы думаем, что у вас книги очень грустные и очень смешные, – сказала Гертруда.

– Спасибо.

Я ушел в кухню и нацедил 3 «водки-7». Начислил им и начислил себе.

– Мы едем в Нью-Йорк. Решили заглянуть, – сказала Гертруда.

Затем они рассказали, что были в Мексике. По-английски говорили хорошо. Гертруда потяжелее, почти толстушка; сплошные груди и задница. Хильда – худая, похоже, что постоянно под каким-то напрягом… странная и будто у нее запор, но привлекательная.

Выпивая, я закинул одну ногу на другую. Халат мой распался.

– О, – сказала Гертруда, – у вас сексуальные ноги!

– Да, – подтвердила Хильда.

– Я знаю, – сказал я.

Девчонки остались и поддержали меня в выпивке. Я сходил и сочинил еще три. Когда садился вторично, убедился, что прикрыт халатом как должно.

– Вы, девчонки, можете тут остаться на несколько дней, отдохнете.

Они ничего не ответили.

– Или не оставайтесь, – сказал я. – Страху нет. Можем просто поболтать. Мне от вас ничего не нужно.

– Наверняка вы знаете много женщин, – сказала Хильда. – Мы читали ваши книги.

– Я пишу фикцию.

– Что такое фикция?

– Фикция – это приукрашивание жизни.

– То есть врете? – спросила Гертруда.

– Чуть-чуть. Не очень.

– А у вас подружка есть? – спросила Хильда.

– Нет. Сейчас нет.

– Мы останемся, – сказала Гертруда.

– У меня только одна кровать.

– Это ничего.

– И еще одно…

– Что?

– Чур, я сплю посередине.

– Ладно.

Я продолжал смешивать напитки, и скоро у нас все кончилось. Я позвонил в винную лавку.

– Я хочу…

– Постойте, друг мой, – отвечали мне, – мы не делаем доставку на дом до шести вечера.

– Ах вот как? Я тебе в глотку вбиваю по двести долларов в месяц…

– Это кто?

– Чинаски.

– А, Чинаски… Так чего вы хотите? Я ему сообщил. Потом:

– Знаете, как сюда добраться?

– Ода.

Он прибыл через 8 минут. Толстый австралиец, вечно потеет. Я взял две коробки и поставил их в кресло.

– Привет, дамы, – сказал толстый австралиец. Те не ответили.

– Сколько там с меня, Арбакл?[17]

– Ну, всего семнадцать сорок девять.

Я дал ему двадцать. Он начал рыться в карманах, ища мелочь.

– Что, делать больше нечего? Купи себе новый дом.

– Спасибо, сэр!

Затем он склонился ко мне и тихо спросил:

– Боже мой, как у вас это получается?

– Печатаю, – ответил я.

– Печатаете?

– Да, примерно восемнадцать слов в минуту. Я вытолкал его наружу и закрыл дверь.

В ту ночь я забрался с ними в постель и лег посередине. Мы все были пьяны, и сначала я сграбастал одну, целовал и щупал ее, потом повернулся и схватил другую. Так я перемещался туда и обратно, и это было весьма утешительно. Позже сосредоточился на одной надолго, потом перевернулся и перешел на другую. Каждая терпеливо ждала. Я был в смятении. Гертруда горячее, Хильда – моложе. Я вспарывал зады, лежал на каждой, но внутрь ни одной не засовывал. Наконец остановился на Гертруде. Но сделать ничего не смог. Слишком пьян. Мы с Гертрудой уснули, ее рука держала меня за письку, моя рука – у нее на грудях. Мой член опал, ее груди оставались тверды.

На следующий день было очень жарко, а пьянства – еще больше. Я позвонил и заказал еды. Включил вентилятор. Разговоров было немного. Этим немочкам выпивать нравилось. Затем обе вышли и уселись на старую кушетку на переднем крыльце – Хильда в шортиках и лифчике, а Гертруда – в тугой розовой комбинашке, без лифчика и трусиков. Зашел Макс, почтальон. Гертруда взяла у него мою почту. Беднягу Макса чуть Кондрат не хватил. В глазах у него я видел зависть и неверие. Но, как ни верти, у него работа гарантированная.

Около 2 часов дня Хильда объявила, что идет гулять. Мы с Гертрудой зашли внутрь. Наконец это действительно произошло. Мы лежали на кровати и проигрывали начальные такты. Через некоторое время приступили. Я взгромоздился, и он вошел внутрь. Но вошел как-то резко и сразу же принял влево, словно там был изгиб. Я припоминал только одну такую женщину – но тогда было здорово. Потом я задумался: она меня дурачит – на самом деле я не внутри. Поэтому я вытащил и засунул повторно. Он вошел и опять круто свернул влево. Что за говно. Либо у нее пизда перекосоеблена, либо я не проникаю. Я все убеждал себя, что это у нее пизда ни к ебаной матери. Я качал и трудился, а он все гнулся и гнулся влево под этим острым углом.