Первым делом заехали в Петропавловское. Муравьев не забыл про свое обещание старому казаку Корнею Ведищеву взять его с собой на Амур. Вот и приспела пора выполнять обещанное.

Станичный атаман Никитин обомлел, узнав, что генерал-губернатор останавливается в Петропавловском на обед, однако быстро сориентировался, выяснил у Савелия, что потребно для трапезы, и, пока Муравьев в избе Ведищева общался с казаком, в трактире накрыли праздничный стол.

Корней Захарович прихварывал и, накрывшись одеялом, сшитым из цветных лоскутов, лежал в кровати, когда в избу вошел генерал в сопровождении Заборинского и Сеславина.

— Батюшки-светы! Вашество! — только и сказал старый казак, подскочив в постели и вытаращившись на нежданных гостей.

— Лежи, лежи, Корней Захарович, коли неможется, — сказал Николай Николаевич, беря табуретку и присаживаясь к кровати. Ведищев снова опустился на подушки. — Как дела? Где твоя старуха? Почему не ухаживает за больным героем?

— Хорош герой — хворый да старой, — Ведищев ощерил в улыбке почти беззубый рот. — А старуха померла — вот и все мои дела.

Улыбка погасла, рот жалобно скривился — казалось, старик вот-вот заплачет, но он сдержался.

— А ты, вашество, по каким-таким делам в наши края?

— А я за тобой, Корней Захарович! По высочайшему указанию иду на Амур, а без тебя, потомка албазинского казака, никак не могу. Мы ж договаривались!

Вот тут Корней Ведищев заплакал. Крупные слезы потекли из покрасневших глаз по морщинистым щекам на седую кудреватую бороду.

— Ну что ты, что ты, старый!

Муравьев оглянулся на офицеров, оставшихся стоять у дверей, и догадливый Сеславин подал генералу чистый носовой платок. Но Ведищев уже сам вытер щеки и глаза уголком лоскутного одеяла и глубоко вздохнул, справляясь с волнением. Потом сел на кровати, спустив голые ноги на круглый вязаный коврик.

— Это я, вашество, от радостев плачу, что не забыл ить старика-козопаса. Ты не мотри, что лежу, — ишшо долго прохожу. С твоей да с Божьей помочью поклонюсь Амуру-батюшке. Говори, кады и куды ехати?

— Для начала, Корней Захарович, приходи к нам на обед, где-то через час в трактире. А поедешь в Шилкинский Завод вместе со мной, когда я буду возвращаться из Кяхты, это, наверное, числа четвертого-пятого мая. Будешь к тому времени готов?

— Не изволь беспокоиться, вашество! Корней Ведищев никады никого не подводил. Это Христофорка на меня напраслину возвел.

— Какой Христофорка? — не понял Муравьев.

— Да Кивдинский, чтоб ему трижды через жопу икнулось! — Генерал от такого пожелания чуть сам не икнул. Он посмеялся, покрутил головой: ну, старик! А тот продолжал: — Помнишь, я про Васильева сказывал, с которым по Амуру сплавлялись? Я тады не указал, что с нами Кивдинский ходил, зол был на него, не хотел поминать. Христофорка годов на пять меня молодше, тады совсем малявый был, однако ничё не скажу — с гребями и парусом справлялся. Мы-то с Васильевым с рыбой да мясом вошкались, а Христофорка рухлядь пушную добывал — где сам зверя бил, где у тамошних охотников меновал. На том и разбогател!.. Ох, чей-то я разбухтелся — кому энто надобно!

— А какую напраслину на тебя Кивдинский возвел?

Ведищев пожевал губами, посмотрел в давно не беленый потолок.

— Я, вашество, уж и запамятовал. Токо с той поры дорожки наши разбежались. Он в Бянкину подался, а я вскорости — сюды. Старуха моя родом отсюдова, вот и сманула…

Муравьев слушал старого казака, а сам размышлял. После торжественного обеда в Иркутске глава первой купеческой гильдии передач ему письмо от Кивдинского. Тот слезно просил простить его, зарекался заниматься контрабандой и предлагал полумиллионный взнос в амурское дело.

Собственно, когда генерал-губернатор отдал приказ арестовать купца, у него не было веских оснований, чтобы доказать, что тот занимается контрабандой золотой и серебряной монеты в Китай, — так, одни подозрения. Побег Кивдинского из-под ареста был, конечно, серьезным противодействием власти, однако это можно считать действиями невиновного, который опасался быть неправедно осужденным. Историю с неудавшимся похищением из Маймачина вполне можно расценивать как акт самозащиты.

Это были аргументы в пользу прощения с одной стороны. С другой — крайне нужны деньги на второй пароход, для которого уже готова машина на Петровском заводе (кстати, надо не забыть пригласить к сплаву заводских мастеров, в том числе и Степана Шлыка), на обустройство военных постов в Кизи, Де-Кастри и Императорской Гавани, наконец, на содержание патрульных кораблей в Охотском море и Татарском проливе. Поэтому полмиллиона «живых» рублей очень даже кстати, за них можно многое простить.

Как только вышли от Ведищева, Николай Николаевич приказал Сеславину пригласить на обед промышленника Павла Христофоровича Кивдинского.

— Передайте ему, Александр Николаевич, что, мол, генерал-губернатор имеет желание познакомиться со старшим сыном известного купца первой гильдии. Если он человек умный — поймет.

— А вы не думаете, Николай Николаевич, что это — простая хитрость старого пройдохи? — засомневался Заборинский.

— Думаю, Ахиллес Иванович, что этот, как вы сказали, старый пройдоха понял, что он может потерять из-за своей конфронтации с властью и, наоборот, что может найти в участии в грандиозном амурском деле. Потому и спешит вернуться на подобающее в торгово-промышленном обществе место. Я внимательно слушал Корнея, как Христофорка вел себя на их сплавах, и хорошо уяснил себе его характер. Такой человек своего не упустит, но и нашим замыслам послужит. И вообще — одним сторонником амурского дела будет больше. Хорошо! Да и одним врагом — меньше, а это тоже немало.

1

Гринька и Кузьма водились со своими ребятишками с большим удовольствием, правда, времени у них на это было совсем немного: казаков замучили строевой подготовкой и отпускали по домам лишь на воскресенье. Рота Шамшурина была назначена к сплаву почти в полном составе. Только детным казакам разрешали остаться в распоряжении командира батальона, и кое-кто этим воспользовался, а вот Шлык с Саяпиным, не сговариваясь, заявили о своем желании сплавляться.

Дома они, конечно, получили нахлобучку, в первую очередь от жен, которым разрешали ночевать дома, а не в остроге, но с мужьями им доводилось спать лишь раз в неделю, а тут вообще разлука намечалась на целое лето, возможно, до поздней осени. Это какая ж молодуха такое выдержит?

Первой, разумеется, начала атаку Любаша.

Вернувшись с учений в субботу после полудня, мужья отобедали в избе Саяпиных и под звонкий смех Аринки и Федюни кувыркались на половиках, сотканных из тряпок Устиньей Макаровной. Татьяна и Любаша плечом к плечу уселись на лавку возле печи, заговорщически переглянулись, и старшая подруга — а это была Любаша — спросила медовым голосом:

— Кузя, сокол мой ясный, ты почто не захотел дома остаться? Али тебе любушка твоя не мила?