Не тут-то было. В свой привычный сценарий ЗО внес непредвиденное изменение. Ссылаясь на свои прошлые доклады, он каждый раз поминал мое имя: “Впервые я имел случай говорить об этом в 19** году в семинаре Александра Константиновича Жолковского…”; “Эту мысль я в дальнейшем обосновал в докладе там-то, но тоже в присутствии Александра Константиновича…”; и так четыре или пять раз. Заметил ли он – и решил пресечь – мою попытку уклониться от слушания или просто воспользовался мной для освежения приема, но я был жестоко возвращен к реальности и вслушался. Доклад оказался очередным изводом его знаменитого наблюдения, в свое время новаторского (но с тех пор растиражированного им самим и кем попало), что в строчке Есть блуд труда, и он у нас в крови слово блуд является фонетической копией немецкого Blut, “кровь”.

В кулуарах я, конечно, прошелся на ту тему, что, может, хватит уже по-паганелевски читать русскую поэзию с немецким словарем, но, убедившись, что ЗО, как всегда, глух к моим аргументам, задумался о динамике наших перебранок. Если ему безразлично, что я думаю, зачем он так настойчиво муссирует мои давно пересмотренные взгляды? В свое время он, один из пионеров отечественной подтекстологии, оказался дальновиднее меня, я это признал и последовательно ввел подтексты – а затем, с учетом западных теорий, и интертексты – в свой инструментарий. Он же остался, как говорится, при своих, почему и вынужден прибегать к гальванизации далекого прошлого. Такая реконструкция меня устраивала, но полемический запал не проходил.

Вечером в гостях речь зашла и о докладе ЗО – один из ВП признался, что не понял, в чем его пуанта. Он так и сказал: пуанта. Соблазн был слишком велик, и я выпалил:

– А этот номер был не на пуантах. Он исполнялся босиком, а la Айседора Дункан, причем позднего, есенинского периода.

Не озаботившись отдать здесь свою хохму третьему лицу, я, конечно, нарушаю священные каноны юмора – иду по неверному пути Наймана. Зато этически риск невелик: ЗО никогда ни в чем со мной не согласен, и мои претензии на, как бы это выразиться полетальнее, Scharfsinn (нем. “остроумие”) вряд ли сочтет достойными внимания.

P. S. Не тут-то было. Виньетка, по-видимому, дошла до ЗО, и год спустя, в кулуарах очередной конференции, ЗО объявил мне, что со мной не разговаривает; а еще годом позже, на другой конференции, начал свой очередной не-доклад словами о том, что никаких пуант в его выступлении не планируется, так что желающие могут спокойно покинуть зал или предаться сну, не покидая его. Это, надо сказать, была лучше всего подготовленная часть его выступления, без единого э-э или м-м. Вопрос, означает ли это, что ЗО (или кем-либо иным) была разгадана соль моего двуязычного mot, остается открытым.

Сидели вроде бы неплохо. Народ был в основном отборный, квартира – только что выменянная и стильно отремонтированная, стол – отменно накрытый хлебосольной хозяйкой. Как вдруг один из гостей, самый почетный, встает, выходит в переднюю и, как вскоре выясняется, вообще уходит, посетовав хозяину, в ответ на уговоры побыть еще, что – хозяин смакует цитату – “мало подробностей”.

Он уходит, но загадка недоданных подробностей продолжает, выражаясь поэтически, подобьем смолкнувшего знака тревожить небосклон, трезубцем Скорпиона повиснув над оставшимися… И занимает меня до сих пор, полтора десятка лет спустя.

Ну, самый прямой смысл этого apte dictum[53]обидно прост: “Скучно!”. Все, что произносилось за столом, Михаил Леонович, скорее всего, уже слышал, читал, записывал и выписывал – и не раз. Хотя гости, как я уже сказал, были не последнего разбора – других бы Осповаты на Гаспарова и не позвали. Не исключаю, что немного подпортил дело я, приведя с собой – вот не помню, с предварительного согласия хозяев или в порядке пощечины общественному вкусу – даму из слегка иной, менее, что ли, интеллектуальной, тусовки.

Но как раз это вряд ли могло так уж наскучить Гаспарову, скорее, даже наоборот. Поскольку второе, что приходит на ум при анализе его энигматической формулы, это что за столом, где так трудно поймать его подслеповатый взгляд, он, оказывается, внимательно слушал и страстно ждал тех или иных, надо полагать, компрометационных, подробностей (именно таким помню его на заключительном банкете иерусалимской конференции 1998 г.). А мы их ему не предоставляли. Я дежурно пикировался с Тименчиком, но в рамках приличий – с оглядкой на хозяйку, способную, как я знал, напрочь забанить не одобряемых ею коллег мужа. (Кажется, в конце концов эта судьба меня все-таки постигла.) Дама моя держалась тем более комильфотно, ценя неожиданное попадание в высшие филологические сферы.

В общем, ничего такого особенного, something to write home about, не происходило, не сообщалось, не пробалтывалось. И МЛГ ничего не оставалось, как по-английски удалиться к своим рукописям и подсчетам. Впрочем, почему же по-английски? Его лаконичная, но тщательно отделанная реплика была как бы по секрету, но вполне внятно доведена до собравшихся и стала незабываемой подробностью вечера. О котором теперь есть что рассказывать.

Наряду с хрестоматийными apte dicta запоминаются и словечки, сказанные кем-то невеликим в простоте душевной.

– I have my Dickens. (“У меня есть мой Диккенс”.) (О ненужности новых книг; 1960-е годы.)

– Зачем еще ангина, если уже есть грипп? (о болезнях детей; 1960-е.)

– Вот так, значит, нас, трудящихся?! (О подорожании сигарет; 1970-е.)

– ЗА-БУДЬ-ТЕ Э-ТО СЛО-ВО!.. (Зам. секретаря парткома в ответ на просьбу выдать характеристику “в рабочем порядке”; 1970-е.)

– Ракообразные!.. (О новом местечке с seafood; 1980-е.)

– И ученики потянулись за учителем? (Было как раз наоборот; 1990-е.)

– Ну ты эта, смари, шоб в самолет кто не зашел! (Напутствие перед рейсом; 2000-е.)

А на днях всплыло нечто из чуть ли не 1940-х:

– Образ Ольги не совсем удался Пушкину.

Это написал в школьном сочинении какой-то ученик, видимо, 8-го класса (мне рассказал его одноклассник).

Гнев учительницы не имел границ:

– Что ты пишешь?! “Образ Ольги не совсем удался Пушкину”! Чему вас учут? Разве вас учут, что не удался?! Вас учут, что удался!.. Двойка!!!

Как у этого демифологизатора получился этот маленький шедевр, мы не знаем и уже не узнаем. Наверно, сказалось очевидное предпочтение, отдаваемое Онегиным, да и самим Пушкиным, Татьяне, но откуда взялась эта зрелая, в целом сочувственная, но добросовестно, по-аптекарски, дозированная в своей объективности интонация? Просочилась из разговоров взрослых? Из слов той же учительницы о каком-нибудь менее бесспорном авторе? “Образ Стародума не совсем удался Фонвизину”? “Образ Софьи не совсем удался Грибоедову”?

Так или иначе, фраза хороша, а еще лучше она по контрасту с истеричной реакцией преподавательницы, от которой ожидалось бы что-нибудь более взвешенное.