В какой-то момент шоссе Юлия Цезаря пересекла другая пешеходная тропа, приблизительно под прямым углом, на месте пересечения указатель с нарисованным известным знаком, похожим на ракушку: одна из многочисленных паломнических троп, ведущих в Сантьяго-де-Компостела и проложенных не только в этой конкретной французской местности, но по всей земле, в юго-западном направлении, от Швейцарских Альп, от немецкого Рейна, от Арденнского леса до спуска к Сен-Жан-Пье-де-Пор – и далее вверх, в Пиренеи, к Ронсельвальесу, и все эти паломнические дороги внесены в кадастры и отмечены с незапамятных времен.

Алексия и Вальтер свернули с шоссе Юлия Цезаря на дорогу Сен-Жака, в сторону, противоположную главной цели паломников в далекой Галисии, и пошли не на юго-запад, а на северо-восток, назад в долину Виона, к ее самой высокой точке, соединяющейся с Вексенским плоскогорьем. Настало время заканчивать вылазку, проститься с просторами под летним небом, которое под прощальными взорами – одним взором тут не обошлось – становилось все больше и больше и на глазах начало круглиться, пока не превратилось в тот самый небесный свод, каким он определенно был издревле. Настало время оставить позади кружение коршунов, королевских коршунов, летающих парами, то распадающимися, то снова сходящимися, и их монотонный свист в вышине, и точно так же переливы жаворонков с их трелями, испускаемыми в момент вертикального взлета с земли, и такие невидимые, но умело возведенные, трель за трелью, звучащие этажи, один над другим, все выше и выше, вместе с давно уже исчезнувшими из поля зрения «строителями», такими крошечными птицами, с такими короткими крыльями, что даже если одну из них удается обнаружить в пустом воздушном пространстве, откуда несутся трели и переливы, то она будет выглядеть всего лишь черной точкой, дрожащей лишь в глазах того, кто специально отыскивает жаворонка там, в вышине, но эта точка будет в мгновение ока уже стерта, и одновременно раздастся новая трель, несколькими воздушными этажами выше, действительно в небесных высях, где певец – можно ли вообще этот далекий писк назвать пением? – не покажется более даже в виде черной точки, при этом глагол «покажется» фигурирует тут в форме так называемого предбудущего, Futurum exactum.

И на этой недавно включенной в реестр тропе Святого Иакова, одной из не меньше чем полутысячи подобных, составляющих разветвленную сеть, им попадались только те, кто шел навстречу, оба путника и тут были единственными двигавшимися в противоположном направлении, удаляясь с каждым шагом от паломнической цели у них за спиной. Все попадавшиеся им на этой дороге, которая на северо-востоке, недалеко от обрыва, ведущего в незаселенное ущелье с источником, сужалась в тропинку, были как один действительно паломниками. Об этом говорила, по крайней мере, их экипировка, более или менее одинаковая у всех: высоченный посох в два пальца толщиной и гигантские, так называемые ракушки Святого Иакова, по две-три болтающиеся на шнурке, привязанном к паломническому рюкзаку или к чему еще, их пощелкивание было слышно издалека, и потом, когда тот или иной паломник, пройдя мимо, скрывался за горизонтом.

Паломники, странствовавшие по дороге Святого Иакова, в отличие от туристических групп на шоссе, названном в честь Цезаря, шли чаще всего по одному, молча. Два паломника: исключение. (Три зараз никогда.) Но и вдвоем они шли молча. Такого рода молчание было не преднамеренным и проистекало не от усталости. Обращало на себя внимание то, что все они, как один, появлялись невероятно быстро и еще быстрее удалялись прочь. Это были, хотя они и молчали, не те паломники из старинного текста, который грезит о Новой Жизни и в котором паломники «медленно» шествуют, «в раздумьях», «и кажутся явившимися издалека». Здешние паломники действительно – в реальности – являлись издалека. Но по ним, ни по одному из них, это было не видно, настолько стремительно они, копируя друг друга, проносились мимо, как в семимильных сапогах. Они, конечно, отзывались на приветствие, если удавалось их поприветствовать, но делали это опять же в спешке и явно к тому же недоумевая, как можно двигаться в противоположном направлении, – они определенно считали таких путников не только неправильным явлением, но и запрещенным. Но ни один из встреченных паломников не призвал к ответу этих двоих, попавшихся им на дороге, на их дороге, дороге бегунов, в лучшем случае они награждались недоверчивой улыбкой, к которой могло добавиться легкое покачивание головой. Однажды, катаясь на лыжах, она по ошибке поехала по лыжне против общего движения, и там на нее смотрели точно так же, как сейчас, правда, без улыбок, зато со словами.

Вскоре они свернули с паломнической тропы, которая шла дальше наверху по краю плато, и спустились по боковой тропинке в ущелье с источником Виона. Адьё, просторы. Тропинка эта была проложена не людьми, не охотниками. Она была дикой и довольно скоро стала непроходимой из-за перегородивших ее зарослей ежевики, которые тут же заключили обоих в свои цепкие объятия. Ну и что, эка невидаль: где продрался зверь, там продерется и она, и он, а дырки на одежде и царапины на руках и ногах не в счет. Двигаться дальше сквозь мрачную чащу, о том, чтобы повернуть назад, не могло быть и речи, это было недопустимо, непозволительно, независимо от того, в ходу ли еще это слово или нет.

Никакого плеска воды, никакого журчания ручейка, которое сопровождало бы их в пути. Ни единого птичьего голоса, даже тончайшего писка. Здесь, посреди ухоженного, гектар за гектаром, плоскогорья, которое, когда они поднимали головы кверху, смотрело на них с высоты далеких небес, заглядывая в дебри переплетенных лиан и колючих веток, были настоящие джунгли, через которые им предстояло пробраться вниз по склону, джунгли, не такие как в Африке или на берегах Амазонки, внутриевропейские джунгли, где, при отсутствии не только ветра, но и воздуха – как будто здешняя растительность поглотила весь имеющийся кислород, – стояла удушливая духота и одновременно пробирающий до мозга костей холод, и одиночный, единственный, короткий звук застрекотавшего кузнечика, подающего знак из расширившегося летнего пространства, не просто умолкает, но становится просто немыслимым – тут – непредставимым.

И тем не менее в этом окружении, которое не было таковым, но являло собой скорее противоположность окружения, было хорошо; на какое-то время оно было самым подходящим. Они не давали себя пленить этой джунглевой клетке, где одна малая клетка тут же сменялась другой. Продвигаться шаг за шагом, держать в поле зрения все возникающие препятствия, – от этого, на некоторое время, теперь, могли пробудиться все чувства, и это наполняло, пусть на мгновения, чем-то вроде жизнерадостности, что не мешало им, среди этой тишины джунглей, именно в такие мгновения, одновременно мечтать о том, чтобы тут, где-нибудь совсем рядом, началась какая-нибудь суматоха – чтобы семейство косуль, устроившееся отдохнуть в кустах, подхватилось в испуге, чтобы наткнуться на выводок кабанов, мамаша которых с грозным урчанием бросится к ним двоим из норы.

Вместо бьющего источника на дне ущелья они обнаружили одни лишь маслянистые, переливающиеся цветами фальшивой радуги лужи, в которых ничего не двигалось, ничего не текло; ничего, кроме застоя. Жужжанье комара как признак хоть какой-то жизни? даже этого нет. Ущелье с источником Виона было не таким уж глубоким. Но оттого, что здесь не было абсолютно никакого движения, ни ветерка, ни стрекозы, ни водомерки, ни даже тени от нее, возникало полное ощущение глубины, представление о том, что это Глубокое Ущелье.