– Ты про что именно?

Нет, я прекрасно поняла, о чем он. Но хочется слушать. Еще и еще. И прямо, а не вот так… Пусть нормально скажет!

Но Сашка только смеется опять, зацеловывая меня.

– Ли-и-из, – угорает, – да вы не киса, Лизавета, вы- лиса.

Наклоняется к самому моему уху и начинает щекотно сладко нашептывать, гладя по спине все ниже и ниже.

– Хитренькая, очаровательная, хищная лисичка. С пушистым рыжим хвостом и манящей киской…

У меня лицо от подобных характеристик вспыхивает так, что, кажется, я готова освещать им пару соседних вагонов.

Теряюсь настолько, что в ответ выпаливаю ломким голосом совсем невпопад.

– Мне кажется, я в тебя влюблена.

Вечерний Питер встречает нас мокрым снегом и густыми сумерками. Сашка крепко держит мою руку в своей, пробиваясь сквозь неорганизованную вокзальную толпу. Мой дорожный чемоданчик жалобно стучит маленькими колесиками по слякотному тротуару, не поспевая за его размашистым шагом. Я же покорно почти бегу следом, ни на что не жалуясь. Внутри штиль как после долгой истерики, и лишь три слова плескаются на гладкой поверхности моей оглушенной души.

Я тебя тоже…

Я испытала такой взрыв счастья в ту секунду, что до сих пор отойти не могу. Реальность извне словно поблекла, не выдерживая конкуренции с моими внутренними ощущениями.

Он в меня тоже…

Взгляд упирается в широкую Сашкину спину в черной зимней куртке, ладошка влажнеет в его горячей крепкой руке. Вижу, как он, тормознув, поворачивает голову, озираясь и слегка хмуря светлые брови, и внутри столько щемящей трепетной радости, что даже близкая встреча с родственниками не пугает. Вранье перестало восприниматься как вранье, а лишь чуть горчит полуправдой. Да, жениться в мае мы не собираемся, но он – мой самый настоящий парень, которого мне совершенно не хочется скрывать. Сашка такой замечательный, что я плаваю в наивной уверенности, что это способен заметить даже мой твердолобый отец.

Маме я звонила перед тем, как мы с Сашкой сели в поезд, и в общих чертах обрисовала ситуацию. Её гробовое молчание на той стороне динамика немного напрягало, конечно, но, в общем, было вполне логичным и ожидаемым. Под конец она даже смогла выдавить из себя, что я знаю толк в сюрпризах и она за меня рада. Еще бы не таким похоронным тоном рада была, и вообще замечательно. С другой стороны, ей предстояло передать отцу, что я еду не одна, поэтому, возможно, на мне она просто тренировалась явить всю скорбь мира разом и в убойном количестве.

Когда подходим с Сашкой к крохотной платной парковке перед вокзалом, нам навстречу уже идет Тимур, еще один мой брат. Он без куртки, в одном худи с неприличной надписью и еще более неприличным жестом, по-армейски стриженным ежиком и горящими жгучим любопытством угольно-черными глазами, проедающими Сашку, который так и держит меня за руку, насквозь.

– Хай, систер! – Тим сгребает меня в объятия, пропитанные сигаретами и туалетной водой, но взгляд от Лютика даже и не думает отрывать.

Чуть шею не сворачивает, пялясь на него в упор, пока со мной нежится.

– Тимур, – отпускает меня и протягивает Сашке руку.

– Саша.

Пожимают, с интересом пялясь друг на друга.

– Я думал, у мамы чувство юмора просело, когда она выдала, что ты не одна. Но, похоже, это у тебя, Лиз. И чувство юмора, и самосохранения, – Тимур наконец поворачивается ко мне, криво ухмыляясь, а я в это время замечаю три сережки- гвоздика в его левом ухе. Оу, опять бунт, да?

– Нам ехать часа полтора, а батя уже за коньяк схватился. Приедем, он будет как раз в настроении знакомиться, – ведя нас к своей машине, вещает Тим дальше с довольной рожей, что мне точно достанется.

– А что, сережки по уставу можно? – в ответ ехидно выгибаю бровь.

– А я в увале, – скалится брат, – Погоди, у меня еще и пара новеньких тату есть. Правда, одну показать не смогу. Там место такое, что попахивает инцестом.

– Какая жалость. Ну хотя бы жду подробного описания. Только не места! – смеюсь.

Пикает сигнализация, джип рядом приветливо мигает фарами, Тимур открывает багажник и забирает Сашкину спортивную сумку и мой чемодан. Загружаемся сами. Мы с Сашкой, не сговариваясь, вместе залезаем на заднее пассажирское, на что брат недовольно свистит.

– Э-э! А я тут у вас что? Типа таксиста что ли? Кто- нибудь ко мне вперед сядет – нет?!

– Отстань! Зачем мы тебе?

Хватаю Сашку за руку и удерживаю рядом с собой, крепко переплетая наши пальцы. Лютик косится на меня, едва заметно снисходительно улыбнувшись.

– Поболтать, – палит за нами Тимур в зеркало заднего вида.

– А так разве поболтать нельзя?

– Наверно можно, – скептически хмыкает, выразительно скашивая глаза на наши соединенные руки. И хмурясь, добавляет, – Только не обниматься. Я не батя конечно, но все равно какой-то стрём.

Сашка крепко сжимает мою ладонь в своей, будто говоря, что отлично всё, а потом толкает плечом, чтобы отсела подальше. Со вздохом подчиняюсь, машина трогается.

– Ну, рассказывайте, – благодушно предлагает Тимур после оплаты парковки.

– Тебе чью версию? – интересуется, усмехнувшись, Лютик.

– Твою, чувак. Лизка у нас – известная сказочница.

***

Полтора часа по заснеженной, забитой вечером тридцатого декабря трассе пролетают незаметно. Напряжение в машине, едва ощутимое в самом начале, очень быстро трансформируется в беззаботное дружелюбное веселье. Сашка с Тимуром легко нашли общий язык, и почти всю дорогу в джипе стоял такой конский хохот, что, кажется, его даже слегка качало.

Впрочем, за Тима я и не переживала – практически мой ровесник, он был простым и веселым парнем, хоть и отличался заметной придурью, с которой никак не мог справиться наш отец, хоть и прилагал для этого по мне так чересчур много усилий.

Вообще в детстве Тимур был беспроблемным ребенком, физически развитым, упертым до невозможности, но способным держать себя в руках, скорее разумным, чем послушным. Серьезно занимался плаванием, успевал отлично учиться в начальной школе и не доставлял никому особых проблем.

Но все вмиг изменилось, когда ему стукнуло тринадцать. Гормональная перестройка превратила вполне адекватного пацаненка в настоящего маленького демона, отрицающего любые авторитеты, шляющегося непонятно где вместе с компанией гораздо более взрослых и не самых благополучных подростков, и постоянно рассказывающего, что наш мир прогнил и лишь анархия его спасет, на всех родственных собраниях.

Примерно год вся семья прожила в активных попытках образумить вдруг разговаривающее басом чадо, а потом папа сдался и просто перекинул его через забор Суворовского училища. Первые полгода Тимура оттуда вообще не выпускали, потому что он вечно был за что-нибудь наказан. Мама плакала и говорила, что папа – зверь. Папа рычал, что она была в курсе этого еще до того, как его младший сын заделался тик-токером-анархистом, но было видно, что и он тоже очень переживает. А я всего лишь безумно скучала по брату – ровеснику, проходя свой собственный гораздо более тихий, но от того не менее болезненный пубертатный период.