— Как вы относились к пленным, к гражданскому немецкому населению?

— Первых пленных немцев мы увидели в конце января 1942 года, но желания достать пистолет и расстрелять их не было. В сентябре 1944 года стояли в Польше, активных полетов не было, и комполка разрешил мне вместе с летчиком Черновым слетать домой. До Винницы было относительно недалеко. Долетели до моей родной Соболевки, а местечка нет. Из трехсот домов уцелело четыре. Люди жили в землянках. Там я застал маму с младшим братом, вернувшихся из эвакуации. Узнал, что отец погиб в боях на Волге, да еще рассказали, как убили моего брата Якова. Летом 1941 года большинство солдат его кадрового полка попало в окружение, кончились патроны, и немцы просто, без боя, всех пленили. Выстроили пленных, начали вызывать из строя евреев, командиров. Тех, кто вышел, сразу расстреляли. Брата выдал его односельчанин, служивший в том же полку, и Якова убили. Рядом с местечком была братская могила с 392 расстрелянными евреями из Соболевки, женщины, дети, старики. Вернулся в полк, и тут нас повезли в недавно освобожденный от немцев концлагерь Хелм показать следы фашистских зверств. После всего увиденного я к немцам никаких сантиментов больше не испытывал. Хотя не одобрял случаи, когда немцев грабили или их женщин насиловали, а подобные эксцессы в конце войны были нередкими. Пехота старалась. Что было, то было. После Победы появились жестокие приказы, направленные на восстановление дисциплины и борьбу с мародерами, да и немцы нам по ночам в спину не стреляли. Поскольку в полку я знал немецкий язык лучше других, то по просьбе командира, скажем так, был внештатным переводчиком. А по поводу «трофейной лихорадки», кто помоложе, искали в брошенных немецких домах только выпивку и еду, ну а семейные отправляли разрешенные посылки, в основном с одеждой. Я из Германии послал только одну посылку с сахаром и костюмом для младшего брата.

— Сейчас много пишут, как штабные офицеры совершали 2–3 вылета в составе экипажей, чтобы оформить на себя наградной лист на орден. В вашей части были такие, назовем их мягко, «неуставные» вылеты?

— Так называемой «вывозки начальства за орденами» у нас не было. Даже комдив полковник Абанин сам лично летал на бомбардировку, пока не погиб. Наш полк не использовался для корректировки артиллерийского огня. Для полетов к партизанам была отдельная эскадрилья в нашей 6-й ВА, сформированная из летчиков ГВФ. Слышал, что весной 1944 года на По-2 доставляли горючее для танковых армий на Украине, поскольку из-за весенней распутицы машины не могли пройти. Но опять же, другой полк этим занимался. Но есть на моей памяти несколько вылетов, когда бомбить летели не по направлению к немецкой передовой, а в наш тыл. Летом 1944 года боевики польской Армии Крайовой вырезали в городе Минск-Мазовецкий наш госпиталь, убив 200 раненых и весь персонал. После нападения поляки укрылись в лесу, войска по охране тыла фронта не могли их «выкурить» оттуда. Вот нас и привлекли к войсковой операции, бомбить этот злополучный лес. А вообще, куда прикажут, туда и летишь. Приказ в армии выполняется, а личные эмоции по этому поводу трибунал не интересуют, — была такая поговорка. Ну еще было 5 вылетов в качестве стрелка-радиста на Ил-2. Наши «горе-командиры», решили улучшить эффективность бомбометания, пересадив штурманов на Ил-2. После 5-го вылета мы объяснили комдиву, что, сидя в кабине стрелка, спиной к цели, ничем в этой затее помочь не можем, и нас вернули в родной полк.

— Больше двух лет ваш полк воевал на СЗФ. Привлекали вашу часть для участия, скажем, в боевых операциях на Калининском фронте, на Ржевском направлении?

— Ржевская «мясорубка» нас миновала. Но в операции по деблокированию попавшей в окружение 2-й ударной армии наш полк участвовал. Летали на Любань, на Волховском фронте каждый примерно сделал по 15–20 вылетов. Речь идет об армии, которой командовал предатель Власов. Трагическая судьба солдат этой армии известна всем. По поводу потерь наших войск на СЗФ, то в 1942 году безвозвратные потери фронта составили 400 000 тысяч человек. В феврале 1942 года возвращаемся из немецкого тыла с бомбежки, смотрю на землю и не могу ничего понять. Час тому назад летели над заснеженным полем, а сейчас это поле все черное. Потом рассказали, что бригада морской пехоты в полном составе полегла, а сплошное черное пятно — да это они в бушлатах в атаку. Человек на войне «расходный материал»… Когда нас пехота выручила с нейтральной полосы после первого, скажем так, «сбития», мы, попав на наш передний край, увидев, как живет и воюет простой солдат-пехотинец, были потрясены! Батальон лежит на болоте, окопов нет, кругом топь, в землянке комбата вода по колено. Из еды только черные сухари и селедочные головы. Курева не было даже у командиров. Да и смерть каждую минуту к себе прижимает. На следующий день нас переправили в штаб артиллерийского полка, в двух километрах от передовой. А там такая же картина. Дозвонились до полка, сообщили, что живы, и, не смейтесь, попросили прислать жратвы. Через день У-2 из нашего полка сбросил 2 мешка летных пайков, которые мы сразу же раздали всем бойцам, кто был рядом. Люди плакали, держа в руках плитку концентрата… Мое мнение, что памятники надо ставить не полководцам — простому рядовому пехоты. Вот кто войну выиграл! Скоро мое поколение уйдет, и мне лично очень важно, чтобы правнуки помнили о тех миллионах людей, отдавших свою жизнь за Родину. Поверьте, без патетики и пафоса, хочу сказать, что своими жизнями мы обязаны тем, чьи кости лежат в земле от Москвы до Берлина, тем, кто погиб в боях.

Я родился в 1920 году в Казахстане. Школу окончил с отличием. В дипломе была запись: «Имеет право поступить без экзаменов в высшее учебное заведение». Но я ушел в авиацию. Годы были трудные, семья большая. За мной еще шли 3 девочки. Отец работал агрономом. Что он зарабатывал?! Я так подумал, что чем на шею садиться, надо получить специальность, помочь поднять семью, а потом уже поступать в институт. Вот такие планы были.

Я поступил в Тамбовское летное училище ГВФ в 1938 году. Зимой прошли теорию, а летом 1939-го вылетели на У-2. На второй год освоили Р-5 и СБ. В ноябре 1940 года я окончил училище. Когда нас выпустили, нам дали бумаги, что материалы на присвоение воинских званий направлены в 8-й отдел НКО. Такая бумажка у нас существовала, но званий нам не присвоили.

У нас были две мужских эскадрильи, наша первая, набора 1938-го года, заканчивала на СБ, а вторая — на Р-5, и была еще женская эскадрилья, переведенная из Батайска к нам. Они закончили на У-2.

В это время по всей стране стали организовывать отдельные учебные эскадрильи на У-2. В каждой эскадрилье два отряда по Юлетчиков-инструкторов. Вот в такую эскадрилью в городе Канск, что в 300 километрах восточнее Красноярска, я и попал. В городе было училище летнабов ВВС и был полевой аэродром, на котором они летали на Р-5 в основном по маршрутам. И мы там же пристроились. Курсантов, 17–18-летних мальчишек, начали набирать из тайги. Некоторые даже автомобиля еще не видели, не то что самолет. Три месяца проходили с ними теорию, а в мае 1941-го начали летать. В течение трех месяцев шла летная практика. У каждого инструктора по 6 курсантов. Группы небольшие, и налет у каждого курсанта получался около часа за летный день. Где-то вылетов 35–40 курсант сделает — можно выпускать самостоятельно, особенно если хорошо «схватил» посадку — самый сложный элемент. А в посадке в чем сложность? Надо при подходе к земле скользить по ней взглядом, не прыгать с предмета на предмет, а именно скользить. Тогда легко определить, ты на одном или на двух метрах от земли. Вот когда видишь, что он «схватил землю», направление держит хорошо, крены не допускает, до приземления плавно доводит рули высоты до посадочного положения на высоте 20–30 сантиметров от земли, не «козлит» особо. Уже готовишь его к выпуску. Сначала с ним слетает командир звена, потом командир отряда, а тот уже разрешает самостоятельный полет. И вот за три месяца мы их выпустили с самостоятельным налетом часов по 15. А там уже вторая смена проходит теорию. В общем, запустили конвейер.