Штайнер рассмеялся.

– Но ведь в зале суда вы никогда не волновались! А вы были заняты в крупных процессах, где нужно хладнокровно и до конца разобраться в трудном материале!

– Да, да! И это было легко! А здесь… До начала я точно знаю каждую мелочь, но как только вхожу в павильон, начинаю волноваться и все путаю…

– Но, ради бога, скажите, почему вы так волнуетесь?

Гольдбах минуту молчал.

– Не знаю, – ответил он тихо. – Наверное, по многим причинам. – Он поднялся. – Вы не попробуете со мной завтра еще раз, господин Штайнер?

– Попробую. Но завтра все должно пройти гладко. Иначе Поцлох задаст нам трепку.

Гольдбах порылся в кармане куртки и вынул оттуда галстук, завернутый в шелковистую бумагу. Он протянул его Штайнеру.

– Я принес вам вот эту мелочь. Вы так много со мной возитесь…

Штайнер покачал головой.

– Нет, нет, у нас так не полагается…

– Но ведь он мне ничего не стоил.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

– Попытка подкупить, предпринятая юристом. Какова за это высшая мера наказания?

Гольдбах слабо улыбнулся.

– Об этом вы должны спросить прокурора. Хорошего адвоката спрашивают только, какова низшая мера. Впрочем, мера наказания будет одна и та же. Эта статья не предусматривает никаких смягчающих обстоятельств. Последним большим делом такого рода был процесс над Хауэром и его сообщниками… – Гольдбах немного оживился. – Защитником в этом деле был Фрейганг. Умный адвокат, только слишком любил парадоксы. Парадокс, как деталь, неоценим, так как он сбивает с толку, но не как основа защиты. На этом Фрейганг и провалился. Он хотел просить судью о смягчающих обстоятельствах… – Гольдбах нервно рассмеялся. – Из-за незнания законов.

– Неплохая мысль, – заметил Штайнер.

– Да, шутки ради, но не на процессе.

Гольдбах стоял перед Штайнером, немного склонив голову набок, с внезапно прояснившимися глазами, весь подтянутый – он уже не был жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Внезапно он снова превратился в доктора Гольдбаха II из судебной палаты, опасного тигра в джунглях параграфов.

Решительно, уверенно, с высоко поднятой головой, как он уже давно не ходил, спускался он вниз по главной аллее Пратера. Он не замечал ясного, но унылого осеннего вечера – он вновь стоял в переполненном зале суда, разложив перед собой все свои бумаги. Он представлял себя на месте защитника Фрейганга. Он видел, как прокурор закончил свою обвинительную речь и сел на место. И тогда он поправил мантию, слегка оперся руками на кафедру, немного подался вперед и начал металлическим голосом, обращаясь к судье:

– Ваша милость, обвиняемый Хауэр…

Фразы следовали одна за другой – лаконичные, острые, неопровержимые в своей логике. Он соглашался с мотивами прокурора – с одним, с другим, казалось, что он согласен с аргументацией, казалось, что он обвиняет, а не защищает. Зал замер, судьи подняли головы – но внезапно, виртуозным маневром, он представил все дело в другом свете, процитировал параграфы о взятках, и четырьмя суровыми вопросительными фразами доказал их двоякое толкование, чтобы сразу же вслед за этим, хлестко и быстро, привести оправдательный материал, который теперь возымел совершенно другое действие…

Он стоял перед домом, где жил. Тихо поднялся он вверх по лестнице – с каждым шагом все неувереннее, все медленнее.

– Моя жена уже дома? – спросил он у заспанной девушки, открывшей ему дверь.

– Она возвратилась четверть часа назад.

– Спасибо. – Гольдбах прошел по коридору в свою комнату. Комнатка была узкой, с одним окном, выходившим во двор. Он причесался. Потом постучал в комнату жены.

– Да…

Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо.

– Что нового? – спросила она, не оборачиваясь.

– Как у тебя дела, Лена?

– Какие могут у меня быть дела при такой жизни! Дела плохи. И зачем ты, собственно, об этом спрашиваешь? – Женщина продолжала исследовать свои веки.

– Ты уходила?

– Да.

– И где ты была?

– Так… Не могу же я сидеть целый день, уставившись на стены.

– Конечно, нет. Я рад, когда ты находишь развлечения.

– Ну, вот видишь, значит, все в порядке.

Женщина медленно и осторожно начала смазывать лицо кремом. Она разговаривала с Гольдбахом, словно то был не человек, а кусок дерева, – без всяких эмоций, ужасающе равнодушно. А он стоял у двери и смотрел на нее, надеясь услышать в ответ хоть одно доброе слово. У нее была нежно-розовая кожа, без единого пятнышка, блестевшая в свете лампы.

– Ты что-нибудь нашел? – спросила она.

Гольдбах задумался.

– Ты же знаешь, Лена… Ведь у меня нет разрешения на работу. Я был у коллеги Хепфнера, он тоже ничего не может сделать. Все это тянется ужасно долго…

– Да, это тянется ужасно долго.

– Я делаю все, что могу, Лена.

– Да, я знаю… Я устала.

– Я ухожу, Лена… Доброй ночи.

Гольдбах закрыл за собой дверь. Он не знал, что ему делать. Ворваться к ней, умолять ее, чтобы она его поняла, выклянчить у нее разрешение… или? Он бессильно сжал кулаки. «Избить, – подумал он. – Избить это розовое тело за все оскорбления и унижения, дать себе волю один раз, дать выход злости, переломать всю мебель и бить ее до тех пор, пока она не закричит в исступлении, а мягкое тело не будет корчиться на полу…»

Он задрожал и прислушался. Как звали того человека – Карбатке? Нет, Карбутке. Это был приземистый парень с низким лбом, лицом убийцы, каким его представляет себе неопытный человек. Было очень трудно просить для такого человека оправдательного приговора за то, что он действовал в состоянии аффекта. Он выбил своей возлюбленной зубы, сломал руку, сильно разбил рот; ее глаза были заплывшими даже в день суда – так он избил ее, но тем не менее, она чувствовала к этой скотине собачью привязанность. И может быть, как раз по этой причине. Оправа дательный приговор, которого он добился, принес ему большой успех. Глубоко психологичная и мастерская защита, как выразился потом коллега Кон III, поздравляя его.

Гольдбах опустил руки. Потом взглянул на кучу дешевых галстуков из искусственного шелка, лежащих на столе. Да, тогда в комнате адвокатов, среди своих коллег, как остроумно он тогда доказал, что любовь женщины требует мужчины и повелителя! Тогда он зарабатывал шестьдесят тысяч марок в год и покупал Лене драгоценности, на выручку от которых она сейчас и жила.

Он услышал, как она укладывается спать. Он прислушивался к этому каждый вечер, ненавидел себя за это, но иначе не мог. Щеки его покрылись пятнами, когда он услышал, как заскрипели пружины. Он крепко сжал зубы, подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Затем взял стул и поставил его на середину комнаты.