Аверченко же ненавидел большевиков до зубовного скрежета. Он утверждал, что все они немецкие шпионы и уголовники и часто повторял ходивший тогда по Петрограду афоризм: «Я — большевик и ничто уголовное мне не чуждо» (вполне вероятно, что он сочинен им самим). Крылатым стал и такой афоризм новосатириконцев: «Что у пьяного на уме, то у трезвого в декрете». Когда Ленин прибыл в Петроград, Аркадий Тимофеевич написал фельетон с характерным названием «Made in Germany» (апрель 1917 года), в котором говорилось, что самое остроумное немецкое изобретение — это отправка в Россию Ленина, «мечта которого — немедленное заключение сепаратного мира с Германией и гражданская война в России».

Однако в октябре 1917 года то, чего страшно боялся Аверченко, случилось — большевики взяли власть в свои руки. «Плачьте, русские!» — воскликнул писатель и с этих пор балагур-юморист умер — его сменил желчный сатирик, думавший о большевиках постоянно и страстно желавший падения их режима. В записной книжке Аркадия Тимофеевича этого периода есть запись, сделанная уже явно нетрезвой рукой: «С Гришей Якобсоном пари: сколько продержатся большевики. Я за то, что окончится до 15 февраля 1919 г., на 500 рублей»[57]. Ниже следовали подписи самого Аркадия Тимофеевича и загадочного Гриши, о котором не удалось узнать ничего.

Ненавидя большевиков, Аверченко один за другим создавал страшные портреты их вождей, причем особую его ненависть вызывал Троцкий — «неограниченный правитель Совдепии Лев I». Ленин пока еще воспринимался как фигура второго плана, вспомогательная. Однако оба они в представлении Аркадия Тимофеевича были авантюристами и уголовниками. Именно в таком аспекте он изобразил Ленина и Троцкого в фельетоне «Вся власть — мне» (ноябрь 1917 года): несколько дней подряд ходит Аверченко как неприкаянный и не может понять, чего ему хочется. Жениться не хочет, вагона белой муки не хочет, доходного дома на Невском тоже. Вдруг прозрел: власти хочется! Стукнул кулаком по столу и заорал: «Товарищи пролетарии! Объединяйтесь под знаменем: „Вся власть Аркадию Аверченко!“». Тут же и абсурдный декрет издал за подписью «сверхверховного сверхкомиссара Аркадия Аверченко».

«Не прошло и нескольких часов, как ко мне в квартиру влетели бледные, растерянные Троцкий и Ленин.

— Что вы наделали? — с порога крикнули они. — С ума вы сошли?

— А что? — спросил я с невинным видом. — Садитесь, господа.

— Уже? — крикнул хрипло Троцкий. — Мы не хотим садиться! Вы не имеете права нас арестовывать!

Я вспыхнул.

— Это почему же, скажите, пожалуйста, — надменно спросил я. — Отныне вся власть перешла ко мне! Вся власть Аркадию Аверченко!

— Вас никто не выбирал!

— Выберут! Я таких обещаний в свой декретишко насовал, что за мной побегут…

— За ним все равно никто не пойдет, — пробормотал дрожащими губами Троцкий.

Я ядовито улыбнулся:

— Вы думаете? А вы слышите уже эти крики на улице: „Вся власть Аркадию Аверченко! Долой капиталистов Троцкого и Ленина!“?

— Пощадите! — застонал, простирая ко мне руки, Ленин. — Отступитесь!

— Поздно, — сказал я роковым голосом, показывая на появившихся в дверях красногвардейцев. — Арестуйте этих двух…

Я устало указал на Ленина и Троцкого.

— Куда их потом? — презрительно спросил красногвардеец.

— Ну, как обыкновенно: в Петропавловку. Ступайте, господа. Все там будем».

Аверченко разглядывал Троцкого и Ленина как некие экспонаты паноптикума, а Ленину даже вынес самый страшный приговор — Ленин не смеется! В фельетоне «Моя симпатия и сочувствие Ленину» (март 1918 года) Аверченко писал:

«Я очень добрый человек.

Например: у меня нет ни злобы, ни ненависти к Ленину, Ульянову — тоже.

Мне только очень его жалко.

Мне очень интересно знать, как вообще живет Ленин: что он ест, и много ли, с удовольствием ли, что читает, когда ложится спать и смеется ли?

Я думаю, что не смеется. И ему самому скучно жить, и тем, кто около него, тоже скучно живется.

Брат мой Ленин! Зачем вам это? Ведь все равно все идет вкривь и вкось и все недовольны.

Почему мы, простые граждане, имеем право на личную жизнь, а вы не имеете права на личную жизнь?

Да черт с ним, с этим социализмом, которого никто не хочет, от которого все отворачиваются, как от ложки касторового масла.

Сбросьте с себя все эти скучные сухие обязанности, предоставьте их профессионалам, а сами сделайтесь… такой же беззаботной птицей, как я… Будем вместе гулять по теплым улицам…»

Однако Владимир Ильич очень даже умел посмеяться, и писатель поймет это в 1921 году, но об этом речь впереди.

Свою ярость по отношению к большевикам Аркадий Тимофеевич изливал и в «филиальном отделении» «Нового Сатирикона» — журнале «Барабан». Например, в фельетоне «Монополизация объявлений» он глумился над большевистским Декретом от 21 ноября 1917 года о введении государственной монополии на объявления. Аверченко предложил «компромиссный выход из этого так называемого идиотского положения»: газеты должны подсовывать рекламу в тексте незаметно, «чтобы так называемые комиссары не придрались». Вот образец передовицы: «Большевики, опираясь на штыки несознательных солдат и ружья красногвардейцев, продолжают терроризировать страну. Обыватель поэтому нервничает. И только пилюли против нервности и малокровия „Танго“ (требуйте подпись изобретателя Фридкина), еще кое-как спасают его. Многие граждане просто бегут из Петрограда. Но куда ехать? Разве только в курорт „Будьте здоровы“ на берегу Черного моря. Чистый воздух. Прекрасные виды, курзал, библиотека, симфонический оркестр. За справками: Морская, 100, Петру Дымкину…» А вот образец телеграммы в номер: «Винница. Произошел взрыв порохового погреба. Чем вызван взрыв — неизвестно. Известно только, что в цирке Чинизелли взрыв аплодисментов вызывает неутомимый Жакомино». Или из хроники: «Чудеса загробного мира. В квартире ап Крысиса вдруг появились духи. Есть французские и английские. Большой выбор Коти, Герлена, Пивера…» Заканчивался фельетон словами: «Товарищи редакторы газет! Совет народных комиссаров надувает всю Россию! Неужели и мы не можем надуть Совет народных комиссаров?»

Объявляя подписку на 1918 год, редакция «Нового Сатирикона» между прочим сообщала: «Увидев это симпатичное объявление о подписке, большинство наших верных подписчиков спросит с легким недоумением: „Виноват, как же вы смотрите на наше ближайшее русское будущее, если среди общего крушения и обломков все-таки объявляете солидную, спокойную подписку?“ Читатель наш и подписчик! Несмотря ни на что, мы бодро и уверенно смотрим вперед. За ночью наступает день. За преступлением — наказание. 1917 год был годом подлого гнусного преступления. 1918 год — будет годом расцвета и годом жестокого наказания для негодяев, годом ужасного разочарования для дураков. Мы с вами, читатель, ни дураки, ни негодяи. Мы судьи и прокуроры. Итак — суд идет!..»