Мысль о том, что у его отца вообще могло быть свободное время и он посвящал его чему-либо, кроме чтения политических документов, вызвала у Себастьяна громкий хохот. Но поскольку, как ему показалось, смех обидел мсье Вейля, он поспешил дать объяснение приступу овладевшего им веселья.

– Понимаете, – сказал он, – мой отец своеобразный человек.

– Своеобразный?

Себастьян кивнул и в своей обычной несколько бессвязной манере пустился в рассказ о профессиональной карьере Джона Барнака. И по не совсем понятной причине, быть может, просто в силу своего нынешнего приподнятого настроения, ему показалось вполне естественным изобразить все в героических тонах – воспеть успешную адвокатскую практику отца, преувеличить его роль как политического деятеля, подчеркнуть величие жертв, на которые ему пришлось пойти.

– Но какое благородство! – воскликнул мсье Вейль.

Себастьян воспринял эти слова так, словно они были похвалой, адресованной лично ему. Теплая волна чужой славы подхватила и понесла его.

– У отца очень много денег, – продолжал он. – Но он все раздает. Политическим беженцам и на другие подобные цели.

Удовольствие от похвальбы заставило его на время позабыть лютую ненависть, которую он испытывал к кровососам, забиравшим то, что по праву принадлежало ему самому и лишившим даже обычного смокинга.

– К примеру, есть такой политик по фамилии Каччигвида…

– Вы говорите о профессоре?

Себастьян кивнул. Мсье Вейль быстрым взглядом оглядел помещение магазина и, хотя он был все еще пуст, возобновил разговор, заметно понизив голос:

– И он что же, друг вашего отца?

– Он приезжал к нам ужинать, – с важным видом ответил Себастьян, – незадолго до нашего отъезда во Флоренцию.

– Лично я, – перешел на шепот мсье Вейль, снова бегло осмотрев магазин, – считаю его великим человеком. Однако позвольте дать вам один добрый совет.

После чего выразительно подмигнул, поднес указательный палец к своим изящной лепки губам и покачал головой.

– Молчание – золото, – произнес он тоном оракула.

Внезапный звонок дверного колокольчика заставил их обоих вздрогнуть и резко повернуться, как пару заговорщиков. В магазин входили две дамы лет сорока: полноватая брюнетка, а вторая – светловолосая, загорелая и спортивного телосложения. Лицо мсье Вейля тут же засветилось искренней радостью.

– Gnädige Baronin![62] – воскликнул он. – Y la reina de Buenos Aires![63]

Буквально оттолкнув Себастьяна в сторону, он перепрыгнул через прилавок с кассой, нырнул под правую руку распятого Христа в натуральную величину и устремился к вошедшим леди, чтобы в экстазе поцеловать им руки.

Себастьян, никем не замеченный, выскользнул из магазина и, насвистывая, бодрой походкой пошел дальше по Торнабуони в направлении собора и ателье портного дяди Юстаса.

Христианские солдаты, совокупляющиеся солдаты; и все эти войны, эти священные битвы под эхом разносящегося: «Шлюхи! Шлюхи! Шлюхи!» Бог Войны – это всегда и Бог Борделей, всегда и неизбежно Бог Борделей…

Юстасу Барнаку не приходилось больше ничуть напрягаться, чтобы исторгать из себя смех. Он сам рвался теперь наружу, нарушая то, что еще оставалось от ненавистной тишины, подавляя и рассеивая последние проблески сияния.

Вся вселенная сотрясалась теперь в пароксизме веселья, неистовствовала в бурном приступе хохота. И сквозь смех эхо продолжало разносить все те же слова: «Шлюха и бордели, шлюха и бордели».

Внезапно в нем сразу восстановилась значительная в своей величине часть его бывшей интеллектуальной сущности. Он вспомнил свою коллекцию шуток на исторические темы. Миллион жертв и Геттисбергская речь, а потом вид этих униженных и перепуганных черномазых, которых до сих пор встречаешь в маленьких городках Джорджии и Луизианы. Крестовый поход во имя свободы, равенства и братства, а потом приход к власти Наполеона; крестовый поход против Наполеона, а затем подъем германского национализма; крестовый поход против германского национализма, а теперь все эти безработные, торчащие живыми трупами под дождем на каждом углу грязных городских улиц.

И он вспомнил голос Джона, вибрирующий от переполнявшего его энтузиазма, когда он говорил об окончании laissez-faire[64], о рационализации производства и о русской революции. Другими словами, понадобилось уничтожить два с половиной населения Лондона, чтобы отобрать политическую власть у одной шайки негодяев и передать ее другой. И все ради того, чтобы немного ускорить процесс индустриализации, сделать его гораздо более безжалостным к людям, чем он был бы при старом режиме. «Вниз и назад, антихристианские солдаты!» Смех достиг крещендо. Он был преисполнен невероятного радостного возбуждения, торжества насмешки над всеми, экстаза вселенского презрения.

Глупости и убийства, тупость и разрушение! Он легко находил нужные фразы. А движущей силой всегда оставался идеализм, инструментами – героическая отвага и преданность, без которых все эти мужчины и женщины не были бы способны упорствовать в уничтожении друг друга и самих себя.

А если вспомнить все драгоценные достижения науки, которые недрогнувшей рукой ставятся на службу борьбе страстей! Весь гений, вся мощь человеческого интеллекта уходят на попытки достижения целей, которые либо дьявольские по своей природе, либо в принципе неосуществимы! Все проблемы, возникшие после предыдущего крестового похода, решаются методами, которые автоматически порождают сотни новых проблем. И каждая новая проблема потребует отдельного крестового похода против себя, а каждый крестовый поход создаст дополнительные, невиданные прежде сложности, которые будут множиться и множиться, как было испокон веков.

Прибавьте к этому триумфы религии и науки. Реформация и протестантизм, ставший основным спонсором капиталистической эксплуатации. Франциск Ассизский с его чудом Мистического Тела Христова, которое тоже превратили сначала в политическое оружие, а потом в преуспевающий бизнес. Фарадей и Кларк Максвелл, неутомимо трудившиеся, чтобы даже эфир стал разносчиком лжи и мракобесия.

После чего последовал триумф образования – этого божества, на алтарь которого бедный папочка положил пятьдесят тысяч фунтов и построил здание Политехнического института из желтого кирпича. Образование – обязательное и бесплатное. Каждый научился читать, что породило Нортклиффа и вездесущую рекламу слабительного, сигарет и виски. Каждый пошел в школу, и для каждого годы обучения стали прелюдией к призыву на военную службу. А какие были созданы чудесные учебники искаженной истории, чтобы прославить самих себя! В ранг религии повсеместно возвели национализм! Никакого больше Бога; его заменили сорок сороков непогрешимых министерств иностранных дел.