На следующий день город был тих, как кафедральный собор утром в понедельник. Тишайший покой после бунта. Кроме горстки арестованных на месте преступления, у всех возможных участников осады оказалось незыблемое алиби. Клубный сад, будто истоптанный стадом бизонов, имел плачевный вид, но ни самим белым сахибам, ни их жилищам не было причинено никакого вреда, за исключением шишки на лбу найденного под бильярдным столом, в стельку пьяного мистера Лакерстина. Вестфилд и Веррэлл успешно вернулись с розысков, доставив двоих убийц Максвелла (или, во всяком случае, пару крестьян, вполне годных для виселицы). Правда, городские новости чрезвычайно опечалили Вестфилда, снова упустившего шанс пострелять в бунтовщиков, – эх, невезуха! Отклик Веррэлла на ночные события выразился лишь брезгливой гримасой в сторону Флори, штатского, который посмел приказывать сипаям.

Дождь лил и лил. Проснувшись под стук капель, Флори в сопровождении верной Фло выбежал во двор и подставил тело струям воды. С удивлением он обнаружил на коже множество синяков, зато дождевой душ мигом смыл всякий след лихорадки. Ливни тут выступают просто замечательным целителем. Затем Флори, в хлюпающих ботинках, то и дело стряхивая стекающие с панамы потоки, отправился к доктору. Небо было свинцовым, шквалистые порывы волнами неслись по плацу, как вихри конницы. Несмотря на широкие лубяные шляпы, прохожие бирманцы напоминали бронзовые статуи фонтанов. Дорогу уже залило оголявшими камни ручьями. Доктор сам только вошел с улицы на веранду и тряс над перилами мокрый зонтик.

– Заходите, мистер Флори, заходите! Ахх, вы как раз вовремя! Я только собирался откупорить джин «Старый Томми», поднять бокал за вас, спасителя Кьяктады!

Потом был долгий разговор. Доктор торжествовал; ему казалось, что бурная ночь каким-то чудом восстановила справедливость, поправ интриги подлого судьи, что теперь все пойдет иначе.

– Друг мой! Ведь этот бунт, где проявилось ваше высочайшее благородство, У По Кин не планировал. Состряпав свое геройство усмирением своего же якобы мятежа, негодяй полагал, что впредь от любых вспышек он еще более возвысится. Мне сообщили, что при вести о гибели мистера Максвелла, радость его была буквально… – доктор попытался поймать слово щепоткой пальцев, – как это говорится?

– Непристойной?

– Да-да, непристойной! Он чуть ли не пустился в пляс, вообразите только жуткое зрелище? Приговаривал «вот сейчас и деревенский мятеж примут всерьез». Что негодяю человеческая жизнь? Но настал конец его триумфам! Прерван взлет этой подлой карьеры!

– Отчего бы?

– Как же, как же, мой друг! Не он, а вы теперь истинный, подлинный герой! И даже меня подле вас оберегает некий отблеск вашей славы. Не вы ли всех спасли? Разве не встретили вас вчера европейские друзья как настоящего освободителя?

– Пожалуй, не без того. Довольно новые для меня ощущения. Миссис Лакерстин величала меня исключительно «дорогим мистером Флори», обратя свое жало против Эллиса, имевшего неосторожность в сердцах назвать нервную леди драной шваброй.

– Ахх, мистер Эллис порой действительно не сдержан в выражениях.

– Меня он почти не шпынял, только очень корил за то, что я не дал приказ стрелять в живое мясо («чего ж не пристрелил пяток ублюдков?») и мои ссылки на опасность для находившихся в толпе полицейских отверг: «Ну и парочке этих негритосов попало бы? Большое дело!». Однако прежние мои грехи полностью прощены. Макгрегор даже цитировал что-то возвышенное на латыни, видимо из Горация.

Через полчаса Флори шагал в клуб, чтоб окончательно, как накануне обещал ему Макгрегор, уладить вопрос с избранием доктора. Все трудности сейчас исчезли. Пока помнится нелепый вчерашний бунт, ему позволят что угодно, войди он и закати хвалу Ленину – проглотят и это. Роскошный дождь лился по телу сквозь до нитки промокшую одежду. Упоительным, позабытым за месяцы жестокой засухи, ароматом благоухала земля. В истоптанном саду мали, подставив согнутую спину барабанящему дождю, делал новые лунки для цинний; большинство цветов было загублено. Элизабет стояла на боковой веранде, словно поджидая. Он снял панаму, пролив с нее целый водопад, и поднялся к девушке.

– Доброе утро, – сказал он, слегка напрягая голос в шуме ливня.

– Доброе утро! Так и не утихает, просто потоп!

– Что вы, вот подождите до июля, тогда с небес обрушатся воды всего Бенгальского залива

Конечно же, раз они встретились, пошла беседа о погоде. Однако лицо ее говорило нечто помимо тривиальных фраз. Со вчерашнего вечера она вообще совершенно изменилась к нему. Флори набрался смелости:

– Куда вчера угодил камень, еще болит?

Она протянула и позволила взять свою руку. Вид у нее был ласковый, даже нежный. Шансы его внезапно очень возросли; преувеличенный вчерашний подвиг, понял он, может сейчас, заслонив даже историю с Ма Хла Мэй, вновь представить его укротителем буйволов, победителем леопардов. Сердце застучало, он прижал к нему ее пальцы.

– Элизабет…

– Нас увидят! – быстро, но нисколько не сердито отняла она свою ладонь.

– Элизабет послушайте. Вы получили то мое письмо, тогда, из джунглей?

– Да.

– Вы ведь помните, что я писал?

– Да, и мне жаль, что я вам не ответила, только…

– В те дни вы не могли, это естественно. Но я хочу напомнить, что там говорилось.

Говорилось там, разумеется о том, как он ее любит и независимо ни от чего будет любить до гробовой доски, вечно храня в груди образ… и т. п. Они стояли близко, лицом к лицу, и он вдруг, как во сне (миг этот и запечатлелся обрывком волшебных сновидений), обнял, поцеловал ее. Она прильнула на секунду, но тут же, откинувшись, помотала головой – то ли боялась чужих взоров, то ли уклонялась от мокрых усов. И быстро, не сказав ни слова, убежала. Что-то грустное мелькнуло напоследок в ее глазах, однако она явно не гневалась.

Он тоже пошел в клуб, столкнувшись у дверей с чрезвычайно благодушно настроенным мистером Макгрегором, который улыбчиво приветствовал «явление в Рим героя славного!», после чего, уже серьезно, вновь повторил благодарные поздравления. Пользуясь случаем, Флори весьма живо поведал о благородной роли доктора: «Отважно ринувшись в толпу бунтовщиков, бился как тигр…». И это было недалеко от правды, доктор на самом деле рисковал жизнью. Представитель комиссара и все прочие слушали с увлечением. Ручательство одного белого стоит тысяч восточных свидетельств, тем более что нынче мнение Флори имело особый вес. Фактически доброе имя доктора было восстановлено, и прием его в клуб можно было считать решенным.

Формально, однако, дело все-таки до конца не завершилось, поскольку тем же вечером Флори уехал в джунгли. Округ теперь надолго был гарантирован от каких-либо мятежных волнений: во-первых, по причине дождей, призвавших крестьян на пашни, а во-вторых, из-за раскисших, не позволявших собираться толпами дорог. В Кьяктаду Флори полагал вернуться дней через десять, как раз к очередному приезду его преподобия. Честно говоря, не хотелось видеть возле Элизабет Веррэлла. Вся горечь унизительно терзавшей ревности после полученного от девушки прощения, как ни странно, испарилась. Веррэлл мешал лишь своим временным присутствием. Даже картины, рисующие ее в объятиях лейтенанта, перестали мучить, ибо недолго уже им осталось воплощаться. Ясно стало, что никакого предложения со стороны благородного офицера не последует; такие кавалеры не женятся на бедных барышнях из глуши на индийских окраинах Империи. Он скоро бросит ее, и она вернется – вернется к Флори. И это виделось прекрасной, счастливейшей развязкой. Смирение подлинной любви способно простираться до жутковатой беспредельности.