— Добрый вечер, — просипел он.

— Я знала, — прошептала она, — знала, что боги не могут быть так жестоки. О муж, согласный моей нужде, — воскликнула она, простирая к нему руки, — о небесный посланец, я в этом свете вижу лишь твои темные очертания. Но я знаю тебя. Твое имя Ноукс, не так ли? А мое Добсон. Я внучка твоего ректора. Я устала и стерла ноги. Исходив весь пустынный город; я искала… искала тебя. Я хочу из твоих уст услышать слова любви. Скажи мне сам… — она осеклась на вскрике, направила на него указательный палец, не стояла на одном месте, задыхалась, смотрела жадно.

— Послушайте, мисс Добсон, — сказал он, заикаясь, корчась под бичом ее, как ему показалось, иронии. — Позвольте мне объяснить. Видите ли, я тут…

— Замолчи, — воскликнула она, — муж, согласный другой моей великой и благородной нужде! О замолчи, идеал, которого сегодня сознательно не искала, идеал, дарованный мне высшим милосердием! Я искала влюбленного, а нашла господина. Я всего лишь искала живого юношу, забыв, что будет знаменовать его выживание. О, господин, ты меня считаешь легкомысленной и порочной. Ты на меня взираешь холодно через очки, чей блеск я едва различаю теперь, когда показалась луна. Ты бы скорее простил мне причиненное бедствие, если бы не гадал, чем я твоим друзьям приглянулась. Ты недоумеваешь, как перед черепом Елены Прекрасной. Нет, я кажусь тебе не отвратительной, но обычной. Когда-то я считала обычным тебя — тебя, чья красота при свете вышедшей луны безупречна, но не банальна. О, будь я перчаткой на этой руке, чтоб этой коснуться щеки! Ты вздрагиваешь при мысли о таком прикосновении. Мой голос тебя раздражает. Неистовыми, но утонченными жестами, бессвязными, но дивными звуками ты мне велишь замолчать. Господин, я повинуюсь твоей воле. Покарай меня своим языком.

— Я не тот, за кого вы меня приняли, — протараторил Ноукс. — Я не испугался за вас умереть. Я вас люблю. Я только собрался на реку, но… но споткнулся и подвернул лодыжку и… и повредил позвоночник. Меня отнесли домой. Я еще слишком слаб. Я не могу ступить на землю. Но как только смогу…

Тут Зулейка услышала тихий звон. На мгновение, прежде чем узнать звон металла на мостовой, ей почудилось, что это разбилось ее сердце. Посмотрев вниз, она наверху услышала пронзительный девичий хохот. Посмотрев вверх, она в неосвещенном окне узнала лицо дочери домовладелицы.

— Ищите, мисс Добсон, — засмеялась та. — На коленях. Далеко оно не укатилось, а другого обручального кольца от него не дождетесь, — сказала она, показав на побагровевшее, не без усилий повернувшееся к ней лицо этажом ниже. — Ползите за ним, мисс Добсон. Попросите его спуститься и помочь. Он может! Это все вранье про лодыжку и позвоночник. Он просто испугался — мне все теперь ясно, — испугался воды. Вы бы видели, как он прятался за занавеской. Берите его, мне не жалко.

— Не слушайте! — крикнул Ноукс. — Неслушайте эту особу. Признаюсь, я играл ее чувствами. Так она мстит… эти ужасные наветы… эти… эти…

Зулейка знаком заставила его замолчать.

— Тон ваш, — сказала она Кейти, — не вполне мне приятен; но на ваших словах есть печать истины. Этот человек обеих нас ввел в заблуждение, так что мы в некотором смысле сестры.

— Сестры? — закричала Кейти. — Сестры ваши змея да жаба, только им в этом стыдно признаваться. Я вас ненавижу. И герцог вас ненавидел.

— Что? — ахнула Зулейка.

— Он вам, что ли, не говорил? Мне сказал. Наверняка сказал и вам.

— Он умер из любви ко мне, слышите?

— Вы хотите, чтобы все так думали, точно? Станет ли мужчина, любящий женщину, передаривать ее подарки? Смотрите! — Кейти наклонилась, показала на сережки в ушах. — Он любил меня, — закричала она. — Он мне сам их надел, сказал никогда не снимать. И поцеловал, поцеловал на улице на прощание, все видели. Поцеловал меня, — всхлипнула она. — Никто меня больше не поцелует.

— Так и было! — сказал голос рядом с Зулейкой. — Это миссис Бэтч только что открыла дверь уходившим гостям.

— Так и было! — вторили гости.

— Это неважно, мисс Добсон! — воскликнул Ноукс, и, услышав его, миссис Бэтч ринулась на середину улицы посмотреть наверх. — Я вас люблю. Думайте обо мне, что хотите. Я…

— Вы! — вспыхнула Зулейка. — А про вас, сэр Трусило, подобный горгулье, пьяным каменщиком высеченной для украшения методистской церкви в мерзейшем пригороде Лидса или Уигана, скажу только, что рада за речного бога и нимф, вашей трусостью избавленных от осквернения вашим нырком.

— Как не стыдно, мистер Ноукс, — сказала миссис Бэтч, — притворяться мертвым…

— Стыдно! — завизжал присоединившийся к скандалу Кларенс.

— Я его нашла за занавеской, — добавила Кейти.

— А ведь я ему как мать! — сказал миссис Бэтч, потрясая кулаком. — «К чему жизнь без любви», да уж! Трусливый, лживый…

— Подлец, — подсказали ее подружки.

— Вышвырнуть его из дома! — предложил Кларенс, приплясывая от радости.

Зулейка, лучезарно ему улыбнувшись, сказала:

— А ну наверх, покажи ему!

— Будет сделано, — ответствовал тот с видом преданного рыцаря и умчался в дом.

— Не убежите! — крикнула она Ноуксу. — Придется драться. Думаю, он вам как раз ровня.

Мрачный поворот событий не позволил проверить Зулейкино предположение. Проще ли трусу убить себя, чем драться на кулаках? Или проще умереть, чем выдержать продолжительный перекрестный огонь женского гнева и насмешки? Знаю только: в жизни мельчайшего и ничтожнейшего из нас бывает удачный момент — одна неупущенная возможность. Я предпочитаю верить, что этот закон заставил Ноукса вскарабкаться на подоконник, отчего умолкли, ужаснулись, унеслись подобно соломе женщины внизу.

Его уже не было, когда Кларенс заскочил в комнату.

— Ну же! — кричал он, заглянув сначала за дверь, нырнув под стол, разведя занавески, грозя отмщением.

Но отмстил не он. Внизу на мостовой лежал, еще не увиденный никем, кроме стойких императоров, последний погибший студент; быстроногая Зулейка, заткнувшая пальцами уши, собрала наконец всю свою жатву.

С безумными глазами, в которых все еще стоял изготовившийся к прыжку человечек, 3yлейка бежала, петляя и сворачивая, пока не оказалось, что дальше бежать некуда.

Она была в ведущем к Нью-колледжу мрачном ущелье. Остановилась, чтобы не налететь на огромные закрытые ворота, и свернула к стене. Прижалась лбом и ладонями к холодным камням. Откинув голову, замолотила по камням кулаками.

Она пыталась забыть не только то, что видела, но и то, что едва успела не увидеть и не вполне успела не услышать. В ней было больше зла и жалости к себе, чем вчера, когда ее схватил герцог. Почему каждый день закачивается каким-то ужасом? Вчера она за себя отомстила. Сегодняшнее безобразие было тем ниже и подлее из-за своей, можно сказать, ненаказуемости. То, что она в нем в каком-то смысле сама была виновата, приводило ее в еще большую ярость. Ну зачем она, глупая, провоцировала этого человека? Но нет, откуда ей было знать, что он… сделает это? Разве могла она подумать, что тот, кто не решился ради нее на пристойную смерть в доброй реке, решится… на такое?