«Нет таблеток». Должно быть, она была на грани отчаяния. В ту чудовищную ночь, чувствуя, что пахнет апельсином, и не имея под рукой спасительных таблеток.

— Детей бы отдала, чтоб только ночь поспать.

Дальше под вырезанным из газеты и вклеенным рецептом написано мелко-мелко, так что мои старые глаза могут разобрать только с помощью сильных очков:

ТЛ снова пришел. Сказал, были проблемы в «La Rép». Кто-то из солдат что-то натворил. Сказал, Р.-К. что-то видела. Принес таблетки.

Не эти ли таблетки те самые тридцать штук с повышенным содержанием морфина? В обмен на ее молчание. А может, в обмен на что-то совсем другое?

10.

Поль вернулся через полчаса. Со слегка виноватым видом, свойственным человеку, ожидающему взбучки; от него попахивало пивом.

— Пришлось и мне выпить, — извиняющимся тоном сказал он. — Глупо было бы сидеть и смотреть, как все пьют.

К тому времени я вся промокла и кипела негодованием.

— Ну? — спросила я. — Что это за великое открытие?

Поль повел плечом.

— Может, и ничего такого, — сказал он раздумчиво. — Я бы… ну… не спешил, проверил бы кое-что, прежде чем тебя обнадеживать.

Я взглянула ему прямо в глаза:

— Поль Дезирэ Уриа! Я целую вечность ждала тебя под дождем. Я торчала возле этого вонючего кафе, выслеживая Дессанжа, потому что ты решил, что мы кое-что здесь выведаем. Заметь, я ни разу не пикнула, — тут он насмешливо на меня взглянул, но я и бровью не повела. — Воистину я проявила святую кротость, — грозно сказала я. — Но если ты посмеешь держать меня и дальше в этой тьме, если ты возомнил, что…

— Откуда ты знаешь, что мое второе имя Дезирэ? — лениво подняв руки кверху, спросил Поль.

— Я знаю все, — мрачно сказала я.

11.

Не знаю, что было, когда мы убежали. Через пару дней какой-то рыбак выловил в Луаре близ Курлэ тело старика Гюстава. Рыбы уже потрудились над ним. Никто не упоминал о том, что произошло в «La Mauvaise Réputation», правда, братья Дюпрэ ходили сумрачные, как никогда, и непривычная тишина воцарилась вокруг кафе. Ренетт не вспоминала о том, что случилось, а я, чтобы она не заподозрила, будто я что-то видела, наврала, что сбежала вслед за Кассисом. Но сестра переменилась; стала мрачней, даже как-то злей. Когда думала, что я не вижу, испытующе проводила пальцами себе по волосам, по лицу, будто проверяя, все ли на месте. Несколько дней она не ходила в школу, сославшись на то, что болит живот.

Мать, как ни странно, ей потакала. Сидела над нею, давала теплое питье, что-то тихонько втолковывала. Перетащила кровать Ренетт к себе в комнату, чего никогда не случалось ни со мной, ни с Кассисом. Раз я видала, как мать протянула ей две таблетки; их Ренетт взяла не сразу, только после уговоров. Подсматривая из-за двери, я уловила обрывок их перешептываний, где, как мне показалось, мелькнуло слово «месячные». После таблеток Ренетт совсем разболелась, но очень скоро оправилась, и больше о том речи не было.

В альбоме про это мало что сказано. На одной из страниц под засохшим цветком календулы и рецептом полынно-ячменного отвара мать пишет: «Р.-К. совсем поправилась». Но я и по сей день роюсь в догадках. Что это были за таблетки — сильное слабительное от нежелательной беременности? А может, те, о которых мать упоминает в своих записях? И не означает ли «ТЛ» — «Томас Лейбниц»?

По-моему, Кассис о чем-то догадывался, но он слишком погряз в своих заботах, про Ренетт как будто и думать забыл. Зубрил уроки, зачитывался журналами, шатался по лесам с Полем, делал вид, будто ничего не произошло. Может, для него так оно и было.

Раз я попыталась с ним об этом заговорить.

— А что такое? Нет, ты скажи, что, в чем дело?

Мы сидели с ним на самом верху Наблюдательного Пункта, уплетали хлеб, намазанный горчицей, и читали «Машину времени». В то лето это была моя самая любимая книжка, я перечитывала ее без конца. Кассис повернулся ко мне с полным ртом, но глаза у него бегали.

— Ну, я не знаю… — Я старательно подыскивала слова, следя за выражением его лица над жестким книжным переплетом. — В общем, я только на минутку задержалась, но… — Это трудно было выразить словами. В моем личном словаре не было подходящих слов. — Они уже прямо схватили Ренетт… — через силу выдавила я. — Жан-Мари и эти. Они… они прижали ее к стене. Порвали блузку.

Этим дело не ограничилось, но слов найти я не смогла. Я попыталась снова представить чувство ужаса, вины, охватившее меня тогда; чувство, что сейчас, сию минуту возникнет передо мной эта гнусная, ненужная мне тайна; но почему-то в памяти все было смутно, неясно, как во сне.

— Там был Гюстав, — продолжала я, не сдаваясь.

— И что? — буркнул Кассис с раздражением. — Что из этого? Он вечно там околачивался, старый пьяница. Подумаешь, новость!

Но его глаза по-прежнему избегали моего взгляда, то приклеивались к странице, то метались, как сухие листья под ветром.

— Была драка… Кажется… — пришлось выдавить мне из себя.

Я понимала, что он этого слышать не хочет, видела, что намеренно не поднимает на меня глаз, притворяется, будто читает, а сам только и мечтает, чтоб я заткнулась.

Молчание. В нем мы с ним и схлестнулись — старший брат с его жизненным опытом и я с грузом увиденного.

— А не могло получиться, что…

И тут он, рассвирепев, с блестящими от ярости и страха глазами вскинулся на меня:

— Что могло получиться?.. Черт побери, что ты несешь! — выплевывал он слова. — Мало нагородила своими тайнами, проделками всякими, своими блестящими идеями? — Он тяжело дышал, надвинувшись на меня, лицо дергалось. — Мало тебе всего этого?

— Я не понимаю, о чем ты… — чуть ли не со слезами вырвалось у меня.

— Соображать надо, вот что! — орал Кассис. — Положим, ты что-то подозреваешь! Положим, знаешь, отчего умер старик Гюстав. — Он помолчал, чтобы посмотреть, как я отреагирую, потом понизил голос до хриплого шепота. — Положим, подозреваешь кого-то. Куда ты с этим пойдешь? В полицию? К матери? В говенный Иностранный легион?

Мне было ужасно скверно, но я держалась: со свойственной мне наглостью, не мигая, я глядела на брата.

— Не можем мы никому об этом сказать, — сказал Кассис уже совсем другим голосом. — Ни единой душе. Спросят, откуда мы знаем. С кем мы общаемся. И если признаемся, — он быстро отвел взгляд, — если мы когда-нибудь кому-нибудь что-нибудь…

Тут он внезапно смолк и уткнулся в книгу. Даже страх его куда-то делся: на лице осталась маска усталого безразличия.

— Даже хорошо, что мы не взрослые, — добавил он по-незнакомому холодно. — Известно, дети вечно всякое выдумывают. Что-то выискивают, за кем-то шпионят, всякая такая ерунда. Понятно, никто их всерьез не воспринимает. Мало ли что малолеткам в голову взбредет.