Переход от сна к яви был мгновенным. Из-под неплотно задернутой шторы в комнату вползал серый утренний свет. На кушетке, укрыт стеганым одеялом, безмятежно похрапывал Торвен. Вчера они с Пин-эр наотрез отказались возвращаться в гостиницу. Уговоры полковника действия не возымели.

«О вас никто не знает. Месть заговорщиков вам не грозит. Зачем обнаруживать себя раньше времени? Нам может понадобиться ваша помощь…»

«И когда же она понадобится? Когда нас не будет рядом?!»

«Ничего, справимся…»

«Да вас на минуту оставить нельзя!»

Пин-эр молча уселась на диван, давая понять, что ее не сдвинуть с места и шестерке лошадей. В итоге даме выделили отдельную комнату, а ворчливого Торвена определили на постой в спальне Волмонтовича. Что же разбудило князя? Не храп постояльца – это точно…

Кто-то открывал входную дверь.

Пистолеты князь отверг сразу. Пальба ни к чему, да и заряжать долго. Трость? Слишком длинна, в прихожей не развернуться. А если врагов окажется не один и не два… В одних кальсонах, босой и голый по пояс, Волмонтович выскользнул в коридор – и миг спустя уже был на кухне. Топорик для колки дров он заприметил еще в первый день.

Вот и пригодился.

Не дыша, князь замер за дверью, ожидая визита незваных гостей. Бить надо обухом, рассчитывая силу. Нужен хоть кто-то живой, для допроса. Зря они понадеялись, что в центре города заговорщики не рискнут напасть. Полковник был уверен: время терпит. День-другой, а там – купить билеты на дилижанс до Риги…

В глубине квартиры скрипнула половица. Кажется, в покоях китаянки. Это хорошо. Если что, Пин-эр поможет управиться.

Дверь на кухню открылась. Князь взмахнул топором.

– Доброго утречка, барин. А я вам завтрак принесла. Пышечки свежие, с пылу, с жару. Колбаска краковская – я ж помню, вы любите! – маслице, варенье кружовенное… Что ж вы, барин, сами с топором-то? Ручки белые трудите, а? Федька, подлец, обещал дров наколоть – ужо я ему, бездельнику…

Болтая без умолку, старуха-кухарка выгружала продукты на стол. Маленькая, горбатая, она была шустрой, как мышь. Из-под чепца с оборками блестели любопытные глазки, часто-часто моргая.

– Что ж вы голый-то, барин? В одних, прости господи, подштаниках, по дому бегаете… Никак дурное приснилось? Это ничего, бывает. В прошлом годе тут прохвесор московский жил, так он, как злоупотребит рябиновой, тоже все с топором по комнатам бегал. Чертей гонял – очень уж его черти донимали. Рассольчику принести? У меня рассол ядреный, самолучший…

Пин-эр старалась хохотать беззвучно. Но князь все равно услышал.

Завтрак прошел в бодром молчании.

Так сидят за столом на поминках, ближе к середине застолья. Шкалик горькой лег на душу, кровь играет, но забыть о причине собрания, пойдя в пляс, – рановато. Добавить бы! Вот и пьем за упокой, частим, хлопаем рюмку за рюмкой. Грудь колесом, ус – винтом, в глазах – мы живы! мы-то еще живы!..

…пока еще живы. Что да, то да.

Бурная ночь аукнулась каждому. Князь после конфуза с кухаркой лег заново; провалился в привычное бессонье, часа на три. Охал Эрстед, маясь поясницей. Храпел француз – всхлипывал, как дитя, и опять в храп. Втихомолку бранился Торвен: во сне, наяву ли, сам не знал. Чудилось ему, что гостиный дом штурмуют. Вдоль Большой Конюшенной гарцует эскадрон гусар-мертвецов, поднят по тревоге тайным искусством фон Книгге. Пальба по окнам, дым, крики, скалятся черепа под черными киверами; полковник в ответ лупит из бомбомета…

Короче, к столу еле выползли.

Время для завтрака выпало позднее. На Невском случилась и первая, и вторая смена народу. Сонные чиновники разбрелись по департаментам. Мальчишки-разносчики и мужички-работнички в сапогах, густо заляпанных известью, уступили тротуар боннам и гувернерам всех мастей. Те, выгуляв свору бледных воспитанников, в свою очередь готовились отойти в лучшие края – то бишь домой, где кофий и фортепьяно, – предоставив улицы чиновникам по особенным поручениям, бегущим сломя голову в оправдание надежд высокого начальства. Но в квартире Андерса Эрстеда царила неприятная, чуждая центру Северной Пальмиры тишина.

Мелкий дождь, падая с небес, и тот избегал заветного подоконника, чтобы, упаси Боже, не отбить барабанную дробь.

– Андерсен пишет мне, что начал новый роман. – Торвен не выдержал первым. Он готов был заговорить о чем угодно, лишь бы не молчать. – Спрашивает совета насчет названия: «Kun en Spillemand».[48]Что скажете, господа?

Господа сосредоточенно жевали. Единственная за столом дама украдкой пожала плечами. Для Пин-эр не было лучшего названия, чем «Путешествие на Запад».

– О чем роман? – без особого интереса спросил Эрстед.

– Не имею удовольствия знать. О содержании наш поэт сообщает мало, кроме того, что работает под влиянием испытываемого им духовного гнета. Отказался от мечты получить воздаяние на земле и утешен мыслью о мире ином.

Полковник кивнул:

– Все ясно. Мой брат задерживает ему жалованье. А критика по-прежнему остра на язык. Ничего, съездит в Европу, развеется… – Эрстед осекся, вспомнив, как «развеивался» он сам во время поездок в Европу. – Кто главный герой романа? Надеюсь, в финале он обретает успех и богатство…

– Главный герой, по словам гере Андерсена, в конце погибает. И, как я понял, не в одиночестве. Гере Андерсен вообще полагает, что читатель черств душой и не в состоянии сочувствовать сразу многим героям. А посему большую их часть автор должен регулярно умерщвлять, для облегчения восприятия. Если в начале романа героя приносит аист, в конце необходимо похоронить обоих: и человека, и птицу. Закон жанра…

У Огюста Шевалье, намазывавшего масло на хлеб, дрогнула рука. Промахнувшись, он испачкал себе обшлаг сюртука. Тихо чертыхаясь, француз стал вытирать масло салфеткой, отчего рукав быстро превратился в полноценный бутерброд.

– И значит, я сразу после завтрака еду за билетами, – невпопад закончил Торвен. – Дилижанс до Риги, да? Деньги у меня есть, не беспокойтесь.

– Мне нравится, – сказал Волмонтович.

– Что? Название?

– Нет, билеты.

В дверь сунулась кухарка. Судя по ее озабоченному лицу, Федька, который подлец, опять ходил незнамо где, и старушке приходилось исполнять лакейские обязанности.

– Туточки это… письмецо вам, барин…

В руках кухарки дрожал начищенный до блеска поднос. Когда она вносила в комнату гору снеди, кофейник и сахарницу, никакой дрожи не наблюдалось. А четырехугольник письма – вот поди ж ты!

– От кого? – спросил Эрстед.

– Лакей ихнего сиятельства князя Гагарина доставил. Велел – в собственные ручки прохвесору Эрстедову…