Тот ничего не ответил, глядя презрительно и высокомерно куда-то в пространство над нашими головами. Наступила тяжелая, тягучая тишина.

– Теперь посмотрим документы господина полковника. В них написано, что он родился именно семнадцатого сентября. Очень странное совпадение. Не правда ли, господа офицеры? А приходил тем вечером в сарай обер-лейтенант Генрих Краузе. Это ты! – и поручик указал стволом револьвером на плотного немца с вытянутым лицом и кривыми ногами кавалериста. – Ты! Наш фельдшер, который сидел в сарае вместе с девушками, очень хорошо описал мне тебя!

Немец, увидев направленное на него оружие, подался назад, при этом инстинктивно выбросил вперед правую руку в жесте защиты.

– Думаете, откуда я все это знаю?! Все очень просто! Ваши болтливые часовые у сарая, где держали пленных, не знали, что один из них знает немецкий язык. Что вы на это скажете?

– Скажу, что вы разыграли глупый спектакль, поручик! Что вы собираетесь этим добиться?! Не понимаю! – Это было сказано по-русски, причем на неплохом языке, капитаном, имеющим римский профиль, усы а-ля кайзер и жесткий взгляд врага. Попадись такому в руки, подумал я, пощады не жди. Он, полковник и еще пара офицеров выглядели относительно спокойными, что говорило об их силе воли.

– Значит, вы все не совершали насилия над беззащитными девушками?! Вас так можно понять, герр капитан?! А ты?! – он ткнул стволом в молоденького лейтенанта. – У тебя тоже совесть чиста?! Обер-лейтенант Генрих Краузе, ничего не хотите мне сказать?! Капитан Мольтке, вы тоже там были! Так я слушаю вас, господа! Говорите! Оправдывайтесь!

После перевода Пашутина сразу раздалось несколько выкриков, причем это были не слова оправданий, а возмущение по поводу подлого поведения русских. Я неожиданно понял, что немцы, похоже, еще не осознали ужас своего положения, и решил это исправить. Неприкрытый страх в глазах одного из лейтенантов подсказал мне его кандидатуру для психологического эксперимента, который я решил поставить прямо сейчас. Подойдя к нему, я, вытащив его из группы немцев, поставил на колени и, ткнув ему в затылок стволом пистолета, сказал: – Одно слово лжи и ты мертв!

Когда Пашутин перевел мои слова, продолжил:

– Кто из присутствующих был на дне рождения полковника?

– Все были.

– Кто насиловал девушек?!

– Я был пьян! И ничего не помню! Не помню! – в его голосе звучали истерические нотки.

– У тебя минута. Помолись перед смертью! – и я щелкнул предохранителем.

– Нет! Нет! Я скажу! Шестеро было! Краузе, Мольтке…

Только он закончил свой список, как воцарилась тишина. Тяжелая, давящая тишина. Я убрал пистолет от его затылка и, обернувшись к остальным немецким офицерам, сказал:

– Вот мы и определились с актерами на главные роли в нашем спектакле. Остальные у нас будут зрителями. Теперь дело за вами, поручик.

Мелентьев, до этого отрешенно наблюдавший за этой сценой, коротко кивнул мне головой и обратился к немцам:

– У кого-то есть вопросы или пожелания?

– Что вы собираетесь с нами делать?! – резко и зло спросил у него майор, чья фамилия была так же в этом списке.

– То же самое, что мы проделали с дюжиной ваших солдат, пока не добрались до вас! – ответил я ему.

Холеное лицо майора вытянулось и побледнело:

– Вы не смеете так с нами поступать! Мы офицеры германской армии!

– Для меня вы бесчестные и подлые люди, разбойники и насильники! – резко и зло ответил ему Мелентьев. – Я здесь для того, чтобы восстановить справедливость! Так, как мы, русские люди, ее понимаем! Око за око, зуб за зуб!

После перевода Пашутина неожиданно заговорил до этого молчавший полковник:

– Ваши действия не соответствуют международной конвенции о пленных. Вы можете обращаться с нами не иначе, как только с пленными. Если вы выйдете за рамки этого соглашения, то вы уже не офицер русской армии, а преступник. Подумайте над этим, поручик!

Его голос был сухой, ровный и почти бесстрастный.

– Тогда нам интересно знать ваше мнение, герр оберст, в отношении чести ваших офицеров, которые насиловали девушек?

Пашутин сначала произнес свой вопрос на русском языке, потом перевел его на немецкий язык.

– Это не вам и не мне решать, а имперскому суду! – последовал сухой ответ.

– Я здесь суд, полковник! Михаил Антонович!

Пашутин достал из кармана люгер, аккуратно положил его на пол и толчком ноги отправил к немцам. Оружие скользнуло по лакированному дубовому паркету и остановилось, стукнувшись о сапог капитана. Мелентьев обвел тяжелым взглядом немецких офицеров и сказал:

– Это ваш шанс с честью уйти из жизни!

– Это ваш шанс с честью уйти из жизни, – продублировал его слова по-немецки прапорщик.

Немцы громко, чуть ли не все разом, зашумели. В их лицах, глазах, голосах был неприкрытый страх. Никто из них не хотел умирать. Неожиданно сделал шаг вперед капитан, хорошо говоривший по-русски. В его глазах была непримиримость, ненависть и еще презрение.

– Перед тем, как вы совершите непоправимую ошибку, хочу вам сказать, что если наши офицеры и совершили оплошность, но не такую, за которую платят смертью, – он сделал паузу. – Мы готовы заплатить за понесенный вами ущерб. Озвучьте сумму компенсации.

Мне захотелось его убить. Взять и пустить ему пулю между глаз.

– Вы… Вы мерзавец! Подлец! – поручик еле сдерживался, чтобы не нажать на курок.

Я уже знал, что последует за этим, и быстро вмешался:

– Ты, крыса в погонах! Михаил Антонович, быстро переводи! Хочешь умереть, так я тебе, немецкая сволочь, сейчас это устрою! Тебе куда вбить пулю? В правый или в левый глаз?! Не хотите выбирать, пусть будет правый!

Немцы в гробовом молчании слушали мои оскорбления, при этом искоса поглядывая на побледневшего от гнева капитана.

– Вы оскорбили меня и ответите за это! Но прежде я хочу знать, кто вы?!

– Дворянин и поручик в отставке! Этого достаточно?!

– Я вызываю вас на дуэль, поручик!

– Извольте! Здесь и сейчас! Оружие лежит у вас под ногами!

Спустя несколько минут мы уже стояли на позиции. Прозвучал отсчет, и я нажал на спуск, как видно, чуть быстрее, чем мой противник. Капитан упал на спину, и все увидели на его лице черный провал вместо правого глаза. На лицах некоторых из них проступил откровенный ужас.

– Кто первый? – подтолкнул офицеров к действию Пашутин сначала по-русски, а затем перевел на немецкий язык.

Его вопрос вызвал новый взрыв криков:

– Нет! Мы здесь ни при чем! Нас не за что убивать! – они кричали это по-немецки, но смысл их слов легко читался и без перевода на искаженных страхом лицах.