В 1966 году мы начали ставить «Золотого теленка». Я уговорила Михаила Швейцера пригласить на роль Михаила Самуэльевича Паниковского (человека, как оказалось, без паспорта) Зиновия Ефимовича Гердта. Михаил Швейцер уже попробовал на эту роль одного знаменитого артиста. И вот пришел на кинопробу наш друг Зяма Гердт. Боже, что это было! Неотразимая правда жизни. Совсем без старания и напряга.

Был Паниковский — часть живой русской жизни. Вобравший в себя всю эту многосложную киевскую жизнь (Киев тогда был тоже — Россия; и Российская империя сверкала серебряным самоваром на столе Михаила Самуэльевича). Была яркость, была мера, была сама жизнь, но еще ярче, еще живее самой жизни. Ни грамма притворства, ни грамма «игры», ни миллиграмма нажима. Была высокая эксцентрика, ни на йоту не переступающая границ достоверности. Гердт аристократически естествен. Просто Зиновий Гердт близко знал этих людей и эту жизнь, подлежащую воскрешению из литературы обратно в реальность.

Точно так впоследствии он воскресил на телевизионном экране героев бабелевской литературы. А роль Костюмера в Театре имени Ермоловой!

Так воскрес из книги и живет и будет жить Паниковский. Так и сам Гердт будет веселить, и трогать, и утешать своей непокорной искренностью, нелживостью и печалью искусства миллионы мятущихся сердец.

Я был еще школьником лет тринадцати-четырнадцати. Матросская Тишина. Сокольники. Большая коммунальная квартира. Прошло всего несколько лет после войны. Гердта я еще никогда не видел, но уже слышал эту фамилию. «Артист! — говорили про него. — Звукоподражатель без ноги». Без ноги… — это уже вызывало интерес и сочувствие.

В коммуналке у нас было две комнаты: одна большая, другая совсем крохотная, где жила моя тетка — тетя Феня. Однажды я услышал ее пронзительное: «Валя! Быстрее сюда!.. Гердт!» Я думал, что началась война, и помчался к ней. Репродуктор старенький, слышно плохо, ручка до конца не дожимается. Я сажусь на полускатывающийся диван и беру в ухо этот репродуктор. Звук то прерывается, то восстанавливается сквозь какие-то стрекотания и шуршания. Слышу голос Утесова. А оказывается, это Гердт. Вот и весь фокус. Потрясение. Вот это потрясение я запомнил на всю жизнь. Так же на всю жизнь я запомнил тетину интонацию, с которой она крикнула мне вот это: «Валя!.. Гердт!» Вот с этого и началось мое знакомство с Зиновием Гердтом.

Потом, когда я уже и сам стал артистом и увидел «Обыкновенный концерт», я понимал что Гердт — великий человек. Я даже представить не мог, что когда-нибудь с ним познакомлюсь. И вот однажды на гастролях в Риге я увидел его. К гостинице подъехала машина, из нее вышел водитель. «О!.. Гердт!» — сказал стоящий рядом Кваша. Я не представлял себе, что он такого маленького роста. Я очень хотел, чтобы он мне понравился, и это произошло мгновенно.

Он был очень складный. В этом прихрамывающем маленьком человечке с черной кудрявой головой, в синем макинтоше я сразу почувствовал что-то очень сильное, мужское. Как он вышел из машины, как он хлопнул дверцей, как поздоровался с Игорем, потом со мной, — я запомнил его руку, это крепкое рукопожатие, никак не сочетавшееся с его размерами. Казалось, все должно было быть наоборот при этом маленьком теле, странно посаженной голове, хромоте. Он был похож на Азнавура, даже еще лучше. Потому что он был наш. Мой.

А потом наш режиссер Валерий Фокин, в спектаклях которого я многократно участвовал, женился на дочери Зиновия Гердта, и он стал часто бывать у нас в «Современнике».

Он осыпал меня комплиментами. Он называл «большим артистом». Но не в ответ на это я буду говорить о нем прекрасные слова. Если бы меня спросили: «Часто ли вы встречали в жизни красивых мужчин?» — я бы ответил: «Нечасто». Обычно в рассуждениях о красивых мужчинах немедленно упоминают Алена Делона, Марлона Брандо. Для меня одним из первых по-настоящему красивых мужчин был Гердт, в котором было сконцентрировано настоящее мужское обаяние, включающее в себя голос, кисти рук, реакцию на то, что он слышит, юмор, достоинство. Красавец… Совершенно неотразимый… Гердт.

Снимаемся мы в картине «Воры в законе». Ужинаем. Большая компания. Приходит Гердт. И через пять минут все женщины стола около него. И, как я понимаю, влечение их к Гердту было настолько сильным, что дело доходило до самых откровенных предложений со стороны девушек и дам. За тем же столом сидят мощные люди, но никого из них женщины просто не замечают — просто потому, что в эту минуту рядом Гердт. Что он делал для этого? Да ничего, в том-то и дело.

На гастролях в Америке едем в одной машине. Неудобство с ногой. Задирает ее вверх, до потолка, сидя на переднем сиденье, рядом с водительским. Не усталый, не капризный. Веселый и легкий. Либо засыпает, никому ничего не говоря, либо шутит, смеется. Захотел спать — постелил себе газету прямо на пол, улегся и заснул (бывали такие перебивки между городами). И все это делается красиво, элегантно и просто. Без единого слова.

Канада. Мы втроем (Гердт, его потрясающая жена Таня и я) живем на частной квартире какого-то конферансье (по-моему, эмигранта). Вкус хозяина квартиры, как мы поняли, очень тяготел ко всему, что блестит и переливается: одежда вся в блестках, обувь вся лакированная, в доме полно всяких куколок, вазочек, шкатулочек, свечек. Я улегся спать. И вдруг открывается дверь и входит Гердт… в костюме этого конферансье. Весь в блестках, в его лакированных туфлях — и изображает этого человека. Я закатился так, что чуть не умер от смеха. Конечно, это было ужасно — лезть в шкаф чужого человека и надевать его вещи. Но Гердт просто увидел хозяина квартиры и захотел нам с Таней показать его. Один костюм был страшнее другого, но и смешнее.

С ним всегда все было пронзительно забавно. Никогда не было «просто», никогда не было «никак». Он всегда разряжал ситуацию, ничего при этом не делая, не стараясь, как это делают некоторые юмористы. Он просто ударял в свои замечательные ладони, и начиналась жизнь.

Не знаю почему, но он все время улыбался. Причем его улыбка никогда не означала «вот сейчас будет хохма». Мы говорили о серьезных вещах, о театре, об актерах, о музыке, о науке, о каком-то случае — и он улыбался. Оказывается, человек этот знает все и интересуется всем! И образование у него не календарное, но все, о чем он говорит, даже если это термоядерная физика, звучит осмысленно и увлекательно.

«Валя, давайте с вами прогуляемся по набережной. (Это мы в Риге только на днях познакомились.) Смотрите, какая хорошая погода. Походим, посмотрим, поговорим…» Я даже испугался. Думаю: «О чем я с ним буду говорить?» И говорили мы упоительно! О всякой ерунде. И даже не заметили, как прошло время.

Гердт был мощнейшим рассказчиком, каждый раз это было незабываемо. Я много раз слушал его, стоя за кулисами, и каждый раз не мог сдвинуться с места. Я бы слушал его часами, не уставая. Забываешь обо всем — даже не смотришь на него, а только слушаешь… и смотришь все, что он рассказывает, как талантливо снятое кино. Он добивался подлинного попадания, абсолютного отражения того, что читал. Только левое было правым, а правое — левым, как в зеркале. И зритель гляделся в него, как в зеркало.