Но люди всегда оставались людьми. У кого птица издохнет, кто от жадности удавится, а обережника не позовет, были и те, кто не имел гроша за душой – оплатить работу. А еще в засушливые годы случались пожары, да такие, что некому было взывать к помощи. Добро буде, если прилетит взъерошенная перепуганная птица, а ежели в дыму и огне сгибнет вместе с людьми, так знай – хапнут колдуны хлопот, а ближние веси беды. Всякое бывало, оттого-то нет-нет, а приходилось колдунам упокаивать навь.

– Ежели узнаю, что покойника огню предали, всех Ходящим скормлю! – бушевал крефф, и Тамир молчаливо с ним соглашался.

Работа предстояла немалая, не каждый колдун с ней справиться может. Оттого-то и бежал парень вровень с наставником, отталкиваясь палками от искрящегося снега. Понимал – каждый оборот на вес золота теперь. Если навьих несколько, то как бы подмогу звать не пришлось. Вон, и Донатос вестницу из Цитадели с собой прихватил, сидит на плече, вцепившись коготками в верхницу, и поглядывает черными блестящими глазами.

Выехав из леса на пригорок, обережники остановились. Перед ними как на ладони раскинулась деревенька. Не большая и не маленькая, дворов на тридцать. С горушки был виден мужик, беспокойно топчущийся перед тыном и все глядящий на дорогу.

– Староста, поди, мается, – буркнул крефф. – Поехали, мозги ему вправим.

И начал спускаться, обдав выученика снегом, вылетевшим из-под лыжин.

Оказавшись у околицы, колдун недолго думая съездил почтительно склонившемуся мужику по уху. Тот рухнул в снег, прикрываясь руками, и завыл:

– Не губи, не губи! Нету нашей вины!

– Сколько навьих? – не слушая оправданий, рявкнул Донатос.

– Три… – прошептал деревенский голова.

– Три? – От голоса колдуна повеяло смертью.

Передав опешившему Тамиру сердито верещащую сороку, крефф не спеша отстегнул притороченные к сапогам лыжи, подошел к стоящему на коленях старосте и ударил того кулаком в живот. Несчастный согнулся, хватая ртом воздух, а крефф прошипел:

– Ты почто вещунью с грамотой отправил, будто у тебя только одна навь завелась? Ты какого упыря замолчал, что их тут целый рой?

Колдун тряс мужика за бороду.

– Кузня вечером загорелась, – задыхаясь, наконец выдавил тот, – а у нас рядом Стая кружит. Не вышел никто до рассвета, думали, коваль дома. А уж когда солнце взошло, я к нему пошел, а жена сказала: не было Хрона. Я сразу птицу и направил. Отколь мне знать было, что он там не один сгорел?

– Почто горелки не проверили? – продолжал трясти его Донатос.

– Дык боязно, – лепетал несчастный, не пытаясь, впрочем, освободиться. – Кто ж пойдет туда, покуда колдун обряд не сотворит? Мы и так горя натерпелись, когда они надысь встали разом и давай по деревне шкрябаться.

– Счастье ваше, что они еще в силу не вошли. Еще чуть – и не шкрябались бы, а заходили, куда хотели, и давили вас, как котят слепых, – плевался словами крефф. – Откуда навьих трое оказалось, коли кузнец один был? Ну? Говори!

Деревенский голова застонал:

– Так не один он в кузне сидел, с дружками. Те как раз с отхода возвернулись, вот решили отметить, дурни пустоголовые. А у Хрона, кузнеца нашего, баба хуже шавки брехливая, разве б она им дала горькую пить? Вот и пошли в кузню. А там, видать, перепились в дрова да заснули. А что уж дальше случилось – не ведаю.

– Перепились, значит, – сощурил глаза крефф. – Перепились да сгорели, а мне теперь их упокаивай с миром.

– Не губи, господине, – запричитал мужик. – Нет моей вины, я все по правде сделал, птицу сразу отослал и каждый день дуракам толкую, чтоб не пили до изумления, так ведь люди есть люди…

– Ничего, я так втолкую, что послушают, – усмехнулся Донатос. – Ты метки на дома навьих поставил или я тут полдня терять буду, пока ты мне их избы покажешь?

Староста судорожно закивал.

– Все, все упредил, господине, все сделал. И за деньгами мы не постоим, уплатим хоть сверх меры.

– Уплатите… Дураки бесполезные. Ладно, хоть что-то нужное сделал. Веди давай на постой. А ты, – крефф посмотрел на безразличного ко всему происходящему Тамира, – иди по домам да забери узелки погребальные, родня, поди, приготовила. А ежели не приготовила, на себя пусть пеняют, ждать не буду.

Староста, приглаживая всклокоченную бороду, засуетился, повел креффа к себе в дом, кланяясь через шаг и увещевая не гневаться. Лишь на пару мгновений голова задержался, объясняя Тамиру, как найти дома сгоревших мужиков.

И все же первым делом послушник отправился к кузне. Ежели навьи уже бродят по деревне, надо очертить пожарище обережным кругом, который удержит мятущиеся духи, не даст бушевать.

Остывшее пепелище чернело на краю села. Говорят, в давние времена, когда Ходящих не было, деревни ставились тесно – двор ко двору, не то, что ныне. Но кузни и тогда, и сейчас стояли наособицу, в стороне, чтобы, случись пожар, не пострадала вся весь.

Парень окинул взглядом обугленный остов. Горело, видать, знатно, потому как осталась на месте бывшей постройки только наковальня, наполовину осыпавшаяся от жара печь, да обрушившиеся едва не до основания стены. Доски и бревна рассыпались, лежали невпопад, грудой… М-да… Это ж еще растащить все надо, чтобы до останков добраться. Тьфу.

Пока Тамир с грустью размышлял о том, как будет доставать из жирной копоти человеческие кости, кто-то шагнул к нему из-за развалин.

– Мира тебе, колдун.

Послушник вскинул голову, да так и застыл с вытянувшимся лицом. Напротив стоял мужик – косая сажень в плечах, коротко стриженная смоляная борода, кожаный фартук на голое тело, а руки и плечи все в россыпи точек от застарелых ожогов. Человек поклонился, а выученик Цитадели глядел, как сквозь невесомый образ просматривается дальний деревенский тын и лес за ним…

По спине пополз холодный пот. Что такое приключилось в этой веси, коли навь тут и днем показывается? Что за колдовство здесь страшное творилось?

– И тебе мира, кузнец, – отозвался по привычке Тамир, да так и застыл: понял, что услышал того, кого и видеть-то лишь ночью мог.

Морок! Не могут колдуны слышать навь, что своей лютостью славится, не могут говорить с ней!

– Помоги мне, дай уйти спокойно, – с мольбой в полупрозрачных глазах обратился коваль. – Душа рвется, а держит ее, будто оковами пудовыми.

Выученик Донатоса и сам не понял, отчего вдруг сказал, не размыкая губ (а даже и не сказал, подумал только):

– Говори, чего хочешь.

И навий стал рассказывать…

– Я свою Раду без согласия сосватал; с родителями ее сговорился, а она супротив них пойти не посмела. Не любила она меня ни дня. Всю жизнь так с сыном мельника и миловалась. Я-то молчал. Любил ее, дурак. И сейчас люблю. Да и виноват перед бабой, чего уж скрывать-то, судьбу сломал, принудил жить с немилым. А теперь оставлять ее боюсь. Жихарь, полюбовник ее, работать не горазд. Страшно мне – сойдется с ним, все хозяйство наше по ветру пустит, а дети-то как же? Дочери приданое надо, да и сыну молодуху в дом вводить. Ты скажи ей, колдун – зла я не держу, да и она пусть простит меня. Дома, за печкой, под половицей схрон у меня. Деньги там, чтобы детей поднять смогла…