– Это? – отчего-то нервничая, переспросил он. – Ну, Паша вставил новые предохранители, движок завелся. Часа через два будем в порту, оттуда до Таллина час на машине.

– Я не об этом.

– Понимаю. Кажется.

– Вся эта ночь. Это… это как целая жизнь. Как будто я раньше вообще не жила. Не жила, а подавала надежды. В школе, в художественной студии, в академии, на студенческих выставках, у мольберта, на свиданиях. И вдруг, вдруг…

– Все хорошо, – он обнял ее за плечи и тесней прижал к себе.

– Я знаю. Или нет. Но тогда, когда корабль должен был нас ударить…

– Он не ударил.

– Он должен был ударить, у нас не было шансов.

– Шанс всегда есть.

– Мы не знали этого. И в последний момент, который оставляют для самого важного, этот поцелуй. Это… это и было самое важное?

– В последний момент этот поцелуй мог утянуть всех нас в могилу. Но это была бы самая приятная смерть, какую только можно себе вообразить, – попробовал отшутиться он.

– Ты не ответил.

– Ты замечательная девушка, с которой, которая… – Петров запнулся, подыскивая правильные слова, но не находя их, и Мария закончила за него:

– Которая приносит несчастья.

– Напротив. Идти в море мы решили сами, ты здесь ни при чем. Мне… то есть нам с Пашей, очень повезло, что ты оказалась на борту. Мы тебе обязаны жизнью. Если бы не ты…

– Если бы не я? Что ты имеешь в виду?

– Ну, я про это… Если бы не твои трусики…

– Знаешь, джентльмен, – вспыхнула румянцем Мария, – мог бы и промолчать.

– Но ты сама настаивала. А шведы их так и не вернули. Почему-то я так и не могу об этом забыть. И…

Петров обвел взглядом горизонт, словно ожидая от него подсказки. Но горизонт был по-прежнему пуст, и даже Паша не появлялся, чтобы прервать затянувшееся молчание, и он вновь повернулся к девушке.

Порыв ветра взметнул ее волосы, полностью закрыв лицо. Петров наклонился ближе, осторожно отвел непокорные пряди в сторону, и ему показалось, что глаза Марии наполнились слезами.

Или это в них отражалось солнце?

1

Сидите спокойно. Мне надо сосредоточиться. Кстати, моему коллеге тоже!

Карнаухов вздрогнул и поспешно опустил на колени руки, одной из которых он до этого, облокотясь на стол, подпирал скулу, а второй пощипывал ушную мочку. Скосив глаза на жену, он увидал, что и Верочка, чуть сутулясь, застыла в напряженной позе, после чего переключил внимание на экстрасенса. Это был рыхлый мужчина лет тридцати пяти с румяными, по-бабьи свисающими щеками и прозрачно-голубыми глазами. В пухлых кулачках он сжимал полые металлические цилиндры, в которые втыкались изогнутые под прямым углом проволочные стержни. Свободные концы проволоки чутко, как тараканьи усики, покачивались из стороны в сторону. В их движении Карнаухову чудилось что-то недоброе, угрожающее. Да и без того вся обстановка внушала ему не слишком много доверия.

Начать с того, что на враче-экстрасенсе был не подобающий его профессии белый халат или хотя бы пиджак, а шерстяная, крупной вязки кофта с двумя рядами пуговиц, натянутая поверх голубой, не первой свежести рубашки с распахнутым воротом, и мятые домашние брюки. Впрочем, и сам прием велся не в кабинете поликлиники, а в квартире, в тесной гостиной, плотно обрамленной со всех сторон секциями, полками и полочками, главное и единственное предназначение которых заключалось в размещении на их поверхности множества разноцветных фарфоровых статуэток.

Пара таких статуэток, пастух и пастушка, лихо отплясывающие одним им ведомый танец, покоилась в Верочкиной сумке в качестве платы за лечение, поскольку денег, как объяснила порекомендовавшая его соседка Карнауховых Варвара Васильевна, экстрасенс не брал, и как отблагодарить врача, каждый из пациентов думал сам – кто чем богат. И хотя статуэтки, по настоянию упрежденной Верочки, куплены были в антикварном магазине за сумму, весьма ощутимую для семейного бюджета, Карнаухов, мельком обозрев диковинную коллекцию, подумал, что на этих полках наверняка наберется не менее десятка подобных танцоров, а значит, врач, на которого так надеется Верочка, может остаться недоволен.

Еще хуже было то, что экстрасенсов оказалось двое. Второй, незапланированный, худощавый до костлявости мужчина с длинным лошадиным лицом, окруженном черной кустистой порослью, был одет в странного покроя вельветовый костюм ядовито-фиолетового цвета. И вот этот второй, наверняка чародей почище первого и тоже с проволоками в руках, очевидно, догадался, что для него не припасено даже статуэтки (разве что разделить пару, терялся в догадках Карнаухов), и мрачно поглядывал на супругов глубоко посаженными темными глазами-буравчиками.

Между экстрасенсами на подлокотнике кресла лежала книга, скрытая краем стола так, что пациентам виден был только край ее страниц. Время от времени они склонялись над ней и о чем-то неразборчиво перешептывались, как студенты на экзамене. Представив вдруг всю их странную компанию со стороны, Карнаухов насмешливо улыбнулся. Черта с два его затащили бы к этим шарлатанам, если бы не младшенькая! Но факт оставался фактом: пятилетняя малышка невесть с чего уже второй месяц таяла на глазах, жаловалась на головную боль, а лучшие медицинские светила города только разводили руками. Где уж этим двоим!

Карнаухов склонил голову набок, и в этот момент чернявый, перехватив его ухмылку, мстительно обнажил крупные желтые зубы и, как два пистолета, нацелив на Карнаухова проволоки, сказал:

– В принципе девочка здорова. Но теперь ясно, что на нее оказывается вредное и очень сильное воздействие извне. Поэтому главная наша задача – обнаружить и уничтожить его источник!

– Да, доктор, да! – с надеждой воскликнула Верочка, еще больше подаваясь вперед.

– Нередко виновниками становятся самые близкие люди. Давайте проверим, так ли это?

Чернявый поднял кулаки повыше, и проволоки, дрогнув, покатились навстречу друг другу.

– Вот! – торжествующе резюмировал чернявый, и тогда рыхлый, Леонид Ипполитович, повторил проделанную коллегой процедуру и, когда биосенсорные рамки сомкнулись, скорбно покачал головой:

– Видите сами. А теперь поищем точнее. Может быть, все идет от матери?

Он повернулся к женщине, и проволочки разбежались в разные стороны. Верочка облегченно вздохнула. А Леонид Ипполитович уже смотрел на Карнаухова:

– Оказывает ли вредное воздействие отец?

Стрелки скрестились.

– Да что же это такое! – от возмущения Карнаухов даже вскочил со стула. – Я нашу Ляльку люблю больше всего на свете, а вы, вы… уничтожить меня хотите!

Голос его срывался, он широко размахивал руками, и Леонид Ипполитович, быстро опустив рамки на стол, выставил перед собой розовые ладони и закачал ими в воздухе, словно отталкивая невидимую преграду между ним и пациентом: