– И все описаны в книжках по психологии, да? – сказала Стефани, а Марсель улыбнулся. Мы продолжили нашу прогулку: вдоль здания больницы, за угол и к декоративному пруду. Стефани с Марселем успели довольно плотно обсудить Натали Дракс, подумал я. И почувствовал, что выпал из обоймы.

– С точки зрения морали предосудительно, – сказала Стефани, – но не есть зло. Даже ничего противозаконного в этом нет. Грязная уловка, не более того. Спросите у любого мужчины, которого так подловили. Он в ярости, он разобижен. Женщины порой – сами себе худшие враги.

– Но зачем выдумывать историю с изнасилованием? – не унимался я. Я все равно не понимал. – Это уж совсем – совсем радикально. Как вообще такое могло прийти в голову?

Марсель Перес вздохнул:

– Вот тут я промахнулся. Мне и в голову не пришло усомниться в этой истории. Ну а как иначе?

– Действительно, – согласился я. – В таком не сомневаешься. Это слишком… неприлично. Неприлично усомниться, но и сочинять такое неприлично. Ни одна женщина, у которой есть гордость…

– О нет, все дело как раз в гордости, – возразил Марсель. – Посудите сами. Не могла же Натали рассказывать, как было дело. Она бы неважно выглядела. Но можно было приукрасить, свалить все на мужчину – придумать половинчатую правду. Большинство женщин так и поступает. Только Натали была слишком самолюбива. И хитра. Поэтому она пошла дальше. История про изнасилование подарила Натали печать болезненности.

– Что ж, у нее получилось весьма вдохновенно, – угрюмо констатировала Стефани. – Ну просто святая мученица. Трижды браво женщинам.

Я пал духом. Я не хотел так думать обо всех женщинах. Большинство из них вовсе не такие. Господи, ведь правда?

– Поэтому, Паскаль, я и спрашивала насчет утраты веры, – сказала Стефани. – Я бы на вашем месте давно разочаровалась. И все же вам этого не желаю.

Она это сказала так серьезно, что я улыбнулся. Марсель тоже улыбался. Мы немного постояли, чтобы я передохнул, и потихоньку отправились дальше. Шарвийфор курила и говорила, говорила, а мы с Марселем молчали и думали. В некотором шоке я вспомнил, что при первой встрече Стефани Шарвийфор мне сильно не понравилась. По крайней мере, я не воспринял ее всерьез.

– Я не думал, что вы такая, – вдруг вырвалось у меня.

– Я знаю. – Стефани обернулась ко мне и заулыбалась.

– В самом деле, Стефани, – сказал Марсель. – Вы производите неправильное впечатление. Может, вам пользоваться косметикой?

Но посмеяться вместе с ними я не мог. Мои переживания – когда же они закончатся? – были слишком сильны, слишком свежи и мучительны. Мы присели на скамейку возле азалий и некоторое время молча любовались садом. Каждый думал о своем.

– Она любила сына, – сказал наконец Марсель. – Но и ненавидела. Этот конфликт жил в ней постоянно. Это состояние гораздо сложнее, чем опосредованный синдром Мюнхгаузена. В ней взаправду был инстинкт убийцы. Она сказала, что никогда не позволяла ему умереть. Но каждый раз ставила его на край пропасти. И Луи отчасти хотел того же. И вот они оба играли в эту игру.

Под водою, блеснув гладкой чешуей, скользнул цветной карп. К нему подплыл второй, затем третий. Я как завороженный смотрел на их прохладные тени, что кружили в глубине пруда.

* * *

Наступил февраль. Зима оголила все вокруг. Внизу, в долине, темнели в своей первозданности горы под снеговыми шапками: безжизненный, почти лунный пейзаж. Огромные валуны торчали из земли, словно игральные кости, брошенные капризным великаном. Дорога была пустынна, лишь время от времени с грохотом проносился грузовик, разбрызгивая фонтаны грязи. Где-то в этой пустоте они что-то перевозили туда-сюда.

За Понтейролем дорога сузилась, и еще через час я добрался до того места, где Драксы устроились на свой последний пикник. Это оказалось гораздо выше и дальше, чем я предполагал.

Я припарковался на голом пятачке и медленно побрел по тропинке, петлявшей среди пожухлой травы в блестках замерзшей паутины. Перед отъездом Стефани снабдила меня полицейской картой с ориентирами: вот кривая ель, вот березки и два огромных валуна. Над землей стоял причудливый рваный туман, и я дрожал от холода, несмотря на теплое пальто. На одежду налипал репейник, я его сдирал, и от этого ныли шрамы на руках и груди. Все отчетливее становился рев воды. Прихрамывая, я подошел к самому обрыву и немного постоял на том самом месте, откуда упал Луи Дракс.

Лишь через несколько минут у меня хватило духу посмотреть вниз. Обрыв был крут и беспощаден. Сразу подкатила тошнота. Чтобы не паниковать, нужно лишь дышать медленно и ровно. Упав отсюда, невозможно остаться в живых. Внизу вода серебрилась тонкой полоской, над которой парило облако водяной пыли.

Я долго стоял, просто дыша. Дышал и недоумевал, удастся ли мне когда-нибудь постичь смысл этого танца, что девять лет исполняли мальчик Луи и его мать; этих ритуалов и знаков, которыми они обменивались, которые привели Луи сюда, где он сделал свои пять смертельных шагов спиной к пропасти? И узнаю ли я когда-нибудь, в каких далях бродит сейчас Луи. Сознание бесконечно шире, чем мир, в котором оно живет. Человеческий мозг – не просто машина или кусок плоти. Я верю в существование души, вдруг понял я. Все мои познания о мозге это опровергают, а я все равно верю. Верю в душу Луи. Я покачнулся над пропастью.

Чтобы подвести под всем этим черту, я написал работу о Луи Драксе. Но, несмотря на доказательства существования телепатии, несмотря на видеозаписи и свидетельства очевидцев, ни один из крупных медицинских журналов не отважился мою работу напечатать. И где-то в глубине души я знал, что так оно и будет. Слишком уж это странно. Редакторы мягко намекали, что подобной статьей я подорву свою репутацию. Что моей карьере не на пользу, если меня сочтут еще более инакомыслящим, нежели уже считают.

Воден сочувственно хмыкал, но я знал, что он согласен с остальными. Он не то чтобы не верил в мои доказательства – всего-навсего осторожничал. Я хотел было написать статью поменьше, для какой-нибудь газеты, но тогда пришлось бы раскрывать кое-какие нежелательные подробности. Луи еще мог выйти из комы. Было бы несправедливо болтать.

Поэтому я хранил молчание, продолжал работать, ухаживал за карликовыми деревьями.

Софи ко мне вернулась, но каждые выходные уезжала в Монпелье к дочерям. Я ее не держал. Мы постепенно восстанавливали нашу дружбу. Но это было очень болезненно.

Возвращение к жизни бывает таким же медленным, как умирание. Даже еще медленнее. И все же в состоянии Луи начали намечаться кое-какие улучшения. Я по-прежнему остаюсь оптимистом и верую во врачующую силу надежды. После пожара я во многом изменился. Но в этих вопросах я все тот же. И поэтому – в отличие от некоторых своих коллег – я верю вопреки всему, что через несколько месяцев Луи Дракс окончательно выйдет из комы.

И тогда я представляю себе, как мы заживем, я заглядываю далеко вперед. Да-да, порою – и даже очень часто – я позволяю себе помечтать.