Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Впрочем, одну я помню, — мечтательно проговорил я. — Она была чужестранка и называла себя Миауашиуитль. — Это даже для ацтеков труднопроизносимое имя на нашем языке науатль означало «бирюзовый цвет маиса». — Она утверждала, будто родилась в племени уастеков, и одевалась, как они — в такую, знаешь ли, расшитую блузку и юбку, и косы переплетала яркими лентами и перьями. Хотя я до сих пор не знаю, имела ли она отношение к ним. — Уастеки славились своим горячим темпераментом, и я всегда подозревал, что Маисовый Цвет только делала вид, будто принадлежит к этому племени, изо всех сил изображая изобретательность и находчивость на циновке с мужчиной. — В свое время я любил обращаться к ней за услугами. Разумеется, дело всегда заканчивалось слезами.
Я пытался говорить непринужденно, но на самом деле меня снедали паника и страх.
Мое последнее свидание с той девушкой и последний наш с нею разговор скорее напоминали преступление, в котором я был обвинен много лет назад и каковое, как я думал, мне сошло с рук. Теперь, оглядываясь на прошлое, я будто впервые заметил, что мою дорогу с обеих сторон окружали пропасти — они сразу же поглотили бы меня, случись мне оступиться.
— Яот, что с тобой?
Я весь напрягся, невольно отодвинувшись от женщины. Она наверняка заметила холодную испарину, внезапно покрывшую мое тело.
— Ничего, — хрипло ответил я. — Просто кое-что вспомнил. Прости! Совсем не могу говорить — ребра опять заныли.
Перед моим мысленным взором снова всплыли лица, уже привидевшиеся мне сегодня перед тем, как я вздумал следить во дворе за Лилией. Теперь я знал, чьи это лица. Только лучше бы я вспомнил это раньше!
Я лежал в объятиях Лилии и пытался унять дрожь. Оба мы долго молчали.
А потом я уснул.
Пробудившись, я рывком поднялся и сел.
Было утро — дверная циновка отодвинута, солнечный свет пробивался в комнату, обрисовывая чью-то темную фигуру, тень которой падала поперек моей циновки.
Я снова лег и, как показалось, целую вечность тупо разглядывал эту тень в надежде поскорее стряхнуть с себя сон, пока не понял, что нахожусь в комнате не один.
— Кто тут?..
Лилия не шелохнулась.
— По-моему, ты должен рассказать мне, что случилось на самом деле.
— Ты о чем?
— Я о том, как тебя вышвырнули из Дома Жрецов, Яот. — Она говорила вяло и монотонно, словно произносила заученные фразы. — Расскажи мне, кто так сильно тебя ненавидел и за что!
Памятуя о больных ребрах, я осторожно приподнялся на локтях.
— Что-то я не понимаю. Тебе это зачем.
— Ну пожалуйста! Я привела тебя к себе в дом, я кормила и лечила тебя, я… я… — Она так и не смогла заставить себя упомянуть, что еще сделала для меня. — А я хочу знать всего одну вещь. Кажется, ты мог бы поделиться.
Я был не на шутку озадачен.
— Ну… не знаю!..
— Это произошло из-за женщины?
— А ты что, ревнуешь?
— Только не надо себе льстить. — Она переминалась с ноги на ногу. — Просто отвечай! Из-за той женщины, о которой ты мне говорил? Из-за женщины по имени Маисовый Цвет?
— Лилия, да что все это значит?!
Сонливость развеялась, и вместо нее я вспомнил, как Лилия лечила мои раны и как лежала в моих объятиях ночью. А потом что-то произошло — она оставила меня одного, а теперь вот пришла зачем-то, но я не понимал, чего она хочет.
В ее склоненной позе была какая-то детская решимость во что бы то ни стало заполучить нечто, для нее пока недостижимое.
И я вдруг понял, что ей было нужно.
— Ты это из-за сына, да? — медленно проговорил я. — Туманный со своим мальчишкой похитили его — так же как пытались похитить меня! А теперь они угрожают тебе. Они заставили тебя сказать всем, будто твой сын уехал из дома, чтобы старейшины торговцев не разыскивали его. А нужен им я, они хотят что-то выведать обо мне, и они решили действовать через тебя. Вот в чем дело!
Лицо ее, до тех пор напоминавшее неподвижную каменную статую, вдруг сморщилось, Лилия закрыла его руками и разрыдалась.
— Ты пойми, у моего сына совсем не осталось денег, и он сильно задолжал этому проклятому Туманному. Дошло до того, что мой сын готов был выполнить любую его просьбу. Туманный втянул его в историю с омовенным рабом. Я не знаю, где сын его взял и зачем ему понадобилось приносить раба в жертву богу войны, но он это сделал, а потом встретился с Туманным и рассказал ему о случившемся. Сияющий Свет наверняка думал, будто выполнил поручение сполна. Но домой он не вернулся. Перед уходом он велел мне говорить всем, что уехал надолго, так как после случившегося не сможет теперь скоро показаться в Тлателолько. А через пару дней я получила первое послание. — Она смотрела мне в глаза, часто моргая. — Мне было велено продолжать делать вид, что сын еще не скоро вернется. А еще меня обязали сразу же сообщить автору послания, если увижу тебя.
— Но зачем? Чего им от меня надо?
— Не знаю.
— Не знаешь, а просишь меня рассказать о… той девушке с рынка. — Озноб прошиб меня точно так же, как и вчера, когда я вспомнил, как мы расстались с Маисовым Цветом.
Лилия опустила голову и совсем сникла.
— Я ходила сегодня на встречу с этим парнем. Мне пришлось передать ему все, о чем ты говорил сегодня ночью. Он велел мне узнать больше. — И, горестно всхлипнув, она прибавила: — Пожалуйста, Яот! Ведь они убьют его, если я не расскажу им то, что они хотят знать! Я прошу о такой малости, а ведь она может спасти жизнь моему сыну!
Мне очень не хотелось. Не хотелось вытягивать это событие из огромного запутанного клубка подлостей, ссор и раздоров, из коих сплошь состояла жизнь в Доме Жрецов. Мне было тяжело ворошить эти горькие и болезненные подробности и снова мучиться от чувства вины и утраты.
Но, видя, как судорожно вздрагивают и сотрясаются от рыданий плечи этой женщины, я понимал, что у меня нет выбора.
Два мальчика родились в один и тот же день — в первый день Смерти девятого года Тростника. Покровителем этого дня считался Тескатлипока, и каждого из мальчиков нарекли одним из многочисленных имен могущественного бога. Одного назвали Тельпочтли, что означало «молодой человек». Другой же получил имя Яот — то есть «враг». По прошествии нескольких дней отцы обоих мальчиков обещали отдать младенцев жрецам, и это было, пожалуй, все, что их как-то связывало.
— Тельпочтли родился в знатной семье, — пояснил я. — Родись он даже в один из никчемных дней, которые приходятся на конец года, его все равно записали бы в жрецы. Мой же отец был простолюдином, и случись мне родиться в любой другой день, то я бы пошел в обычную школу, как мои братья.